Читать книгу - "Добрые русские люди. От Ивана III до Константина Крылова. Исторические портреты деятелей русской истории и культуры - Егор Станиславович Холмогоров"

Левачество 1920–1930‐х гг. затем сменилось омертвелым соцреализмом с его чисто внешней «попыткой Сталина опереться на аборигенов», а затем упадочной додекафонией и циркаческим поп-американизмом. Всё это были ступени вниз, всё дальше от русского начала в музыке.

Сквозь всё творчество и размышления Свиридова проходит его ненависть к тем, кто считает: «Русский народ — это „сорная рыба“, обитающая в большом озере. Надо эту „сорную рыбу“ истребить, уничтожить и заселить водоем хорошей, породистой рыбой». Фактически Свиридов провозглашает идеалы русского культурного идентитаризма: «В муках и крови возникает новое понятие национального. Людям надоело быть „общечеловеками“, они хотят быть немцами, венграми, казахами или узбеками…»; «Только в РСФСР, где коренной русский народ унижен ниже всякой меры, лишен исторической памяти и всякое упоминание о ней называется фашизмом…»; «Чувство национальной солидарности стихийно соединяет многие народы, которые боятся быть раздавленными державной мощью мирового космополитизма. Эта боязнь разумна, оправданна»[56].

«Радости перестройки — потеряна Россия, прекратилась её история, потеряна Русская земля, потерян (и это — главное) народ русский. Русских в стране как будто и нет. Татары населяют Татарстан, узбеки — Узбекистан, таджики — Таджикистан, черкесы — Черкесию, грузины — Грузию, латыши — Латвию. Русский же народ, давший свое имя (Россы) стране, ныне уравнен в правах по названию: все — Россияне. Но россияне — это не национальность, это всего лишь знак проживания в определённом месте. Таким образом, народ наш, уже во второй раз в нашем столетии, лишён национального признака. В первый раз это было после октябрьского переворота, ныне отвергаемого теми, кто на деле совершил его вновь, выполняя замысел уничтожения России как государства и истребления нас как нации, целиком»[57].

В 1990‐е гг., когда все кому не лень извинялись за свою русскость, со стороны последнего великого русского композитора прозвучало заявление, укрепившее русское самосознание многих людей: «Я русский человек! И дело с концом. Что ещё можно сказать? Я не россиянин. Потому что россиянином может быть и папуас. И прекрасно, он может жить в России. На здоровье, пусть живет. Но русский человек — это русский человек. Во мне течет русская кровь. Я не считаю, что я лучше других, более замечательный. Но вот я такой как есть — русский человек. И этим горжусь. Я призываю вас с высоты своего возраста (и не сердитесь на меня, что я так говорю): надо гордиться, что мы — русские люди!»[58].

Свиридов отлично осознавал, что его творчество, — это последний бой русской музыкальной традиции, решающий вопрос — быть русской музыке или не быть. Но он совсем не считал свой бой «арьергардным», был уверен, что будущее — за возрождением национальной музыки в России и в мире. «По прошествии более чем полувека выяснилось: искусство, которое считалось архаичным, устаревшим, оказалось смотрящим вперёд, необыкновенно современным»[59].

В Георгии Свиридове с глубоко современным и остро идеологически мотивированным композитором соединились блестящий техник и фантастический мелодист. Его мелодии объективно лучшие из всех, что были созданы в ХХ веке. Причём, насколько мне хватает слуха и памяти, это оригинальные, свежие мелодии, обошедшиеся без заимствований — он не перелицовывал, как Шостакович — Равеля, и не обыгрывал, как Прокофьев — Глинку.

Свиридов не оставил после себя симфоний и других произведений так называемой большой формы. И это была не случайность, а принципиальная позиция — он считал эти формы неестественными, противоречащими живому восприятию музыки человеческим ухом и сердцем, подсознательно ищущим в любой музыке песню: «Надоел симфонизм! Хочется музыки тихой, мелодической, простой, эмоциональной, духовно наполненной. Не воспринимается громоздкое, многонотное, многословное, мелодически рассеянное, нечеткое в мелодическом отношении искусство»; «Симфония вышла из танца, из движения (из внешнего). Русская музыка — из песни (из внутреннего), из состояния погружения в душевное. Мёртвое: вещь, инструменты, орган. Живое: голос человека, хор»[60].

Основная часть наследия Свиридова — это его кантаты. Всю жизнь он пытался соединить русскую поэзию с музыкой, создал кантату «Курские песни» и множество духовных песнопений.

«Моя форма — песня. Отдельная, заключенная в себе идея. Как её подать? Оркестровая музыка требует более пространного изложения, более длительного по времени. То есть надобно песни эти соединить? Разбухший оркестр — вышел весь из аккомпанемента, из сопровождения главного — мелодии, выразительной речи. Сопровождение — подсобное, дополняющее и украшающее, усиливающее выразительность, но все же не главное, постепенно стало само — главным, но вместе с тем осталось второстепенным. Вот парадокс! Объяснить его не берусь, не могу, а вместе с тем это так! Но кто поверит в это из музыкантов, ведь воспитаны они все в другом. Пение (мелодия) — тянет к простоте, четкости, к формуле, к символу. Инструмент — тянет к выдумке, ухищрению, вариантности (вариации), бесконечному изменению»[61].

К сожалению, эти произведения Свиридова, несмотря на огромную важность их для композитора и восторг музыковедов, обычно не слишком известны нашим слушателям.

Наше ухо в ХХ веке развратили сперва популярные мелодии на мотив «7.40», а потом и вовсе чудовищная вульгарность попсы. Даже народная песня у нас стала результатом стремления, как выражался в дневниках Свиридов, «подменить большую тему России „частушечно-сарафанными“ пустяками, глубокое и благоговейное отношение к народной песне — „ёрническим“ отношением к ней»[62].

Поэтому выдержать напряжение свиридовского хора может не всякое ухо. Слишком быстро происходит умственная и эмоциональная перегрузка. Вместо лишних слов достаточно послушать «Зорю бьют» из «Пушкинского венка» — одну из вершин свиридовской музыки и русской музыки вообще. От этой мелодии обмирает сердце и непроизвольно душа плачет от восторга, настолько, видимо, вибрации этой музыки находятся в резонансе с вибрациями русской души.

Зорю бьют… из рук моих

Ветхий Данте выпадает,

На устах начатый стих

Недочитанный затих —

Дух далече улетает.

Звук привычный, звук живой,

Сколь ты часто раздавался

Там, где тихо развивался

Я давнишнею порой.

И снова Свиридов, как и в случае со стихами Маяковского о Врангеле, показывает себя невероятно утонченным мастером культурной перекодировки. Стихи о барабанном бое, услышанном в военном лагере и напомнившем поэту лицейские годы, превращаются в его интерпретации, по сути, в воспоминание о колоколе церковной заутрени, который отвлекает дух русского человека от погружения в флорентийские плетения словес западной культуры, обращает его к корням.

Более широкие круги испытывают чувство резонанса со Свиридовым, когда речь заходит о музыкальных миниатюрах, формально привязанных к фильмам и числящихся по жанру киномузыки: «Метель» и