Читать книгу - "Воспоминания. Книга вторая - Надежда Яковлевна Мандельштам"

трубившие о предстоящей решающей схватке между старым и новым миром. Реально она стала ощущаться после пакта с Германией. При жизни Мандельштама — он не дожил на воле до пакта с Гитлером, но предчувствовал его, а я ему не поверила: «Что ты выдумываешь!» — жизнь казалась такой невероятной и неправдоподобной, что будущего ждали, чтобы избавиться от настоящего. Так жили и мы, но, когда в стихи ворвалось предчувствие будущих войн, нас это удивило: мы знали, что для нас будущего нет и каждый прожитый день — чудо. «Чего уж беспокоиться о будущем, когда нас не будет! — смеялась я. — Брось своего солдата...» Стихотворение так овладело Мандельштамом, что освободиться от него он бы не смог, даже если бы захотел. Оно приняло окончательную форму только в Савелове — в стоверстной зоне под Москвой. Не помню, там или потом в Калинине он, просматривая по своему обыкновению газеты и читая между строчками, вдруг сказал: «Кончится тем, что мы заключим союз с Гитлером, а потом все будет, как в «Солдате»...» Можно ли было этому поверить?

Мне думается, что у Мандельштама было ощущение не одной войны, а целой серии войн. В строчках: «Слышишь, мачеха звездного табора, ночь, что будет сейчас и потом?» — отмечены два момента будущего — «сейчас», то есть скоро, вот уже надвигается, и «потом» — через некоторый промежуток времени, когда людям придется бороться «за воздух прожиточный», за глоток воздуха, за возможность дышать... Чувство недохвата воздуха могло быть вызвано собственной одышкой — она часто пробивалась в стихах. «Я это я, явь это явь» мог сказать только человек, которому трудно дышать. По этой строчке можно поставить диагноз — сердечная астма. (Мне приятно, что это заметил один далекий друг.) Но в «Стихах о неизвестном солдате» чувство недохвата воздуха подсказано не личными ощущениями, а страхом за будущее, обозначенное словом «потом».

Воздух, атмосфера вокруг земли и в особенности небо, «нижний слой помраченных небес», и видимое с земли звездное небо превращаются в угрожающую стихию. Воздух-небо даны как бы в двух аспектах. «Всеядный и деятельный» воздух в окопах и землянках принадлежит еще первой и также и второй мировым войнам, как и «неподкупное небо окопное, небо крупных оптовых смертей». Это небо, которое нависает над человеком, высунувшимся из окопа, огромное и равнодушное, свидетель массовой гибели твари, ползающей по земле. Человек — крошечное существо, но «миллионы убитых задешево (Что дешевле человеческой жизни?) протоптали тропу в пустоте», оставили незримый след своего едва осуществленного бытия. Второй аспект, в котором видно небо, относится к моменту «потом». В небе происходят события, говорящие о предчувствии чего-то иного: «Шевелящимися виноградинами угрожают нам эти миры», а затем неизвестно откуда возникшее ощущение взрыва, который ярче света: «Весть летит светопыльной обновою, и от битвы вчерашней светло... Я — новое, от меня будет свету светло...»

Мандельштам поверил, что мучившие его стихи — не призрак, только после того, как в них появился дифирамб человеку, его интеллекту и особой структуре. Я говорю о строфе, где человеческий череп назван «чашей чаш» и «отчизной отчизны». «Смотри, как у меня череп расщебетался, — сказал Мандельштам, показывая мне листочек, — теперь стихи будут». (Проклятая зрительная память — я вижу, как он стоит у стола и дописывает последние слова...) Человек, обладатель черепа, есть настоящее чудо. Всякий человек — неповторим и незаменим. Он — Шекспир, потому что живет, мыслит и чувствует. А Шекспир только потому Шекспир, что он человек, обладатель черепа: «Чепчик счастья, Шекспира отец...» Человек — лучшее, что есть на земле и в мире, и то, чего не будет по вине самоубийственных людей.

Мандельштама мучила мысль о земле без людей. Она впервые появилась в обреченном городе Петербурге, а в Воронеже прорвалась еще в стихах о гибели летчиков: «Шли нестройно люди, люди, люди... Кто же будет продолжать за них?»

Я заметила, что ключевая строка, в которой сгустилось смысловое напряжение, всегда появляется последней (это, конечно, не значит, что она последняя по счету в стихотворении), словно поэт долго отстраняет от себя прямую мысль и высказывание, хочет обойтись без него, увильнуть, борется, пробует промолчать и, наконец, сдается. Тема дана уже в первой услышанной строчке (иногда и строфе), а разрешение темы — в той, что приходит последней. В стихах о летчиках последней пришла последняя строчка стихотворения: вопрос о том, что станется с человеческим делом, если не будет людей.

Через всю поэзию Мандельштама проходит мысль о человеке как о центре и воплощении жизни (человек — солнце, центр притяжения других людей) и о человечестве, воплощающем весь смысл жизни. Исчезновение человека, конец человечества — это та опасность, которая нависла над миром. Страх, прорвавшийся в статье «Слово и культура», когда Мандельштам понял, что остановить распад нельзя, постепенно принимал все более конкретные формы. Апокалипсическая тема прошла через следующие фазы: конец Петербурга и петербургского периода русской истории, ощущение земли без людей в разоренном Петербурге 21 года, где еще есть прибежище, куда «влачится дух» в «годины тяжких бед», бессмысленная смерть «в бесполом пространстве» и горький вопрос о том, кто продолжит за людей их дело, и наконец, оратория о будущих войнах как о самоубийственном акте человечества. Мысль об угрозе с воздуха мелькнула в стихотворении 22 года, где «и с трудом пробиваясь вперед в чешуе искалеченных крыл, под высокую руку берет побежденную твердь Азраил». Есть еще два стихотворения о смерти, но уже о собственной: «И когда я умру, отслуживши, всех живущих прижизненный друг» (здесь точная формула отношения к людям), и обращение к Тому, Кто придет в облаке. Эти два стихотворения не варианты, а единое целое, состоящее из двух частей.

Последние стихи воронежского периода обо мне, киевлянке, ищущей мужа («Ищет мужа не знаю чья жинка»), и обращение к Наташе Штемпель, чье призвание — «приветствовать воскресших».

В дни, когда писались эти стихи, еще не изобрели оружия, способного уничтожить жизнь на земле. Мандельштам назвал «поэтическую материю» пророческой, то есть провидящей будущее. Он не вполне сознавал, а скорее почувствовал, что гибель будет связана с новым оружием и войной. Раз было начало, будет и конец, но предначертана смерть, а не самоубийство, грозит же нам именно оно. Кириллов самоутверждения ради задумал самоубийство и все же колебался, прежде чем покончить с собой. Пока самоутверждающиеся народы колеблются и медлят, талантливые исполнители государственных заказов и охранители национального достоинства, суверенитета и прочих бредовых идей, отказавшись от личности и свободы во имя индивидуализма, личного и национального, разработают