Читать книгу - "Женщина модерна. Гендер в русской культуре 1890–1930-х годов - Анна Сергеевна Акимова"

Основной проблемой в латвийских женских романах инициации становится онтологический и этический выбор героини. В большинстве случаев традиционной роли жены и матери противопоставляется желаемая самостоятельность (материальная и сексуальная), которая одновременно понимается и как независимость от мужского мира:

Брак — клетка для женщины, ‹…› а я хочу быть совершенно свободной, самостоятельной и материально независимой. Я сама хочу завоевать себе мир. К тому же женщина должна думать об освобождении от мужского ига[1702].

Надо отметить, что уже в самых первых мужских русских текстах о гимназистках замужество и материнство перестают восприниматься как данность. Этот путь либо отвергается женщиной (в повести С. Охотского «Гимназистка» позиция шестнадцатилетней девушки вызывает понимание и одобрение повествователя-мужчины: «…[утверждать], что важнейшее назначение свободной женщины — деторождение ‹…› можно про животное-самку, но никак не про человека-женщину»)[1703], либо воспринимается как нечто неизбежное, сводящее все надежды к нулю. Так, в рассказе С. Зархи «Гимназистка» героиня — шестнадцатилетняя Женя — мечтает о курсах, о «высшем знании», но понимает, что потом «замуж, дальше некуда нам идти. Женя с улыбкой, иронически добавила: — Надо же поддерживать продолжение человеческого рода, это ведь обязанность всякой женщины, и природа все-таки берет свое»[1704]. В другом случае замужество рассматривается как новые партнерские взаимоотношения, в которых задача материнства для женщины не единственная. На этом настаивает героиня женского романа «Дневник гимназистки», которая «отстаивает свое право на личную жизнь» в будущем браке, понимая под «личным» возможность учиться, работать и участвовать в общественной жизни:

Задача матери, бесспорно, велика, но всецело завязнуть в семейном счастье и материнских обязанностях я не могу, как не могу закрыть глаза и заткнуть уши на окружающую жизнь, ее нужды и страдания[1705].

Отказываясь от традиционной роли жены и матери, женщина ищет себя в профессиональной реализации:

Другая на моем месте имела бы поклонников, успех, могла бы составить выгодную партию… Я всему этому ‹…› уделяла ‹…› мало времени, стремясь к главной цели своей жизни — посвящению себя всецело искусству[1706].

Важно, что традиционный путь отвергается героинями и в профессиональном аспекте: обычная для выпускниц гимназий профессия учительницы воспринимается как крайне нежелательный вариант. Новые женщины мечтают о творческих — свободных — профессиях актрисы, танцовщицы, писательницы, художницы[1707]:

Москва ‹…› академия Строганова, драматические курсы — все, что было решено и подписано на гимназической скамье — все это было заслонено грозным призраком большевизма. ‹…› Быть учительницей ‹…› я совсем не собираюсь навсегда сделаться ею. Меня, признаюсь, и не влечет к этому[1708];

Вместо того, чтобы поступить в театральную школу или же изучать искусство танца, я — учительница! Какое печальное недоразумение! ‹…› И вот я учительница. Я прихожу в ужас от мысли всю жизнь тянуть эту жалкую лямку[1709];

Мои подруги мечтают об образовании, другие — о самом понятном женском пути — замужестве. Я счастлива, что с самого начала мне удалось определиться со своим дальнейшим курсом. Все равно, приведет ли он к вершинам или к бездне, — я хочу пожертвовать своей жизнью ради искусства[1710], [1711].

Другим (помимо творческого) путем профессиональной реализации женщины может быть медицина. Этот выбор также символичен, поскольку направлен на профессиональное, углубленное изучение человеческой физиологии; для героинь это также способ понять свое тело. В женской прозе приобретение опыта означает прежде всего опыт общения со своим собственным телом — более значимый, чем сексуальный опыт общения с мужчинами: «Да бывают моменты, когда я чувствую себя лишь животным, самкой… И никакие доводы рассудка или усилия воли не в состоянии заглушить этого властного зова тела»[1712].

В желании понять, что делать с телом, героини охотно примеряют образ гетеры, роковой женщины, — образ, в котором акцент делается на телесности и сексуальности. Частотным в женской прозе (русской, латышской, французской)[1713] становится мотив женщины, разглядывающей себя в зеркале:

Перед отъездом из дома я задержалась на минуту перед зеркалом. ‹…› Передо мной была высокая, стройная женщина, затянутая в блестящий золотистый шелк, плотно облегавший гибкие линии тела… «Саломея», — произнесла я, усмехнувшись своему отражению[1714];

Затем она надела синее школьное платье с черным фартуком и посмотрела в зеркало: «Ничего. Ровный, прямой нос и такие безмятежные глаза. О, больше, чем ничего»[1715], [1716].

Среди завершений сюжетной линии в латвийских женских романах инициации 1920–1930-х годов преобладает сюжет неудачи: теоретические построения идеальной женской судьбы не выдерживают испытания реальностью (исключением является лишь роман Балоде). Героиням не удается реализовать себя на желаемом профессиональном поприще и обрести финансовую самостоятельность. Они либо остаются одинокими, готовыми к последнему отчаянному шагу — к суициду (героиня Тасовой), либо признают, что наилучшей для них является традиционная роль жены и матери (героини Аренс, Ниедре, Казаровой): «Единственное естественное призвание женщины — быть прежде всего матерью и женой. И горе той, которая невольно или сознательно уклоняется от этого прямого назначения! Она обрекает себя на неизбежные муки… От них не спасут ни наука, ни искусство, ни работа на каком бы то ни было поприще», — говорит героиня Аренс[1717]. Героиня Ниедре отказывается от обеспеченной жизни в городе и возвращается в деревню к мужу-механику и сыну. В романе Казаровой, написанном уже ближе к концу 1930-х, героиня без внутренних метаний принимает женское предназначение, которое она считает традиционным, и следует ему вопреки страшной исторической трагедии. В ситуации революции, Гражданской войны, вынужденной эмиграции она — восемнадцатилетняя молодая учительница, не снимающая форменное платье гимназистки, — остается единственной хранительницей родового поместья и видит себя глазами влюбленного в нее мужчины: «Ваше назначение жить, быть любимой и давать счастье другому, а не заниматься такой ерундой, как эти тетрадки»[1718].

Результатом женской инициации становится осознание собственной невозможности вписаться в современный социум, который по-прежнему остается миром мужчин, в котором женщина обречена на полное одиночество. И в этом кроется причина ее неудач. У инициируемой женщины (в отличие от инициируемого мужчины) нет наставника, нет поддержки со стороны семьи, близких ей людей:

Почему нас в гимназии, в семье держат так далеко от действительности? Дома считают нужным, чтобы мы до седых волос верили в магическое свойство аиста. ‹…› И мы в юности, в самую страшную и опасную пору, беззащитны — у нас тогда нет опоры, опыта, и те, которые должны были нас защищать, не