Читать книгу - "Госсмех. Сталинизм и комическое - Евгений Александрович Добренко"

Вот в чем наша сила… Наш советский мир хорош, и запоганить его такими, как ты, не удается, никогда не удастся, Бекетов! И чем ближе мы подходим к коммунизму, тем виднее такие, как ты, в какой бы они среде ни были, даже в такой уважаемой, как интеллигенция. Понимаешь, тысячи доходят честно к первому ряду, дружно, плечом к плечу, не подставляя друг другу подножки. Единицы пробиваются иногда — вот такие, как ты — и ломают себе голову. Почва не та! На нашей почве быстро падают такие люди, вылетают из седла. Нет, Бекетов, в коммунизм мы с собой эту скверну не потащим. Эта скверна останется за порогом… Понимаешь, Бекетов, за порогом!

Но этого кажется автору мало. Партийный резонер произносит тираду о том, что карьеризм — явление не русское. Черновики анонимок Бекетова хранились в энциклопедии в статье «Почвы России»:

Нет, — заявляет Кутасин, — это не рождается на почвах Средней России. На южной, северной, на любой почве России. Это рождается совсем в другом месте, совсем на другой почве… Нет, не на нашей русской почве все это выросло, не на нашей! Не на советской почве! Был бы ты буржуй… Жил бы ты в Америке, жил бы ты в Англии — и сын бы тебя простил, и жена простила… Да что простили? Поблагодарили бы, подсказали бы тебе. Почва там другая — благоприятная почва для таких мерзавцев, как ты.

Не имея богатого сюжета 1939 года, Софронов не мог, подобно Крапиве, использовать интригу заговора и контрзаговора, поэтому нашел ее в детективе, но, стараясь уйти от реальных вопросов, превращая случай Бекетова в случайность, автор оказывается в расставленном им же самим капкане. По выходе пьеса, получившая первую премию на конкурсе на лучшую советскую комедию, организованном Комитетом по делам искусства и Союзом писателей, была разгромлена в «Правде»[699]. В последовавшей передовой статье журнала «Театр» в упрек Софронову ставились «случайность» как самого бекетовского поступка, так и его разоблачения:

Софронов дал неправильное, искаженное изображение нашей действительности и наших людей. Вместо того чтобы показать, как разоблачает здоровый советский коллектив всякие проявления карьеризма, беспринципности, двурушничества, автор хочет уверить зрителя, что его герой, инженер Бекетов, действующий самыми подлыми методами, чтобы занять место директора завода, так и остался бы неразоблаченным, если бы его сыну не попала случайно в руки копия анонимного письма, написанного Бекетовым[700].

Автор другой статьи задавался вопросом: как могли состоять двадцать лет в близкой дружбе главный инженер завода Бекетов, директор этого же завода Привалов и замсекретаря обкома партии по машиностроению Кутасин?

Чем же, как не преступной близорукостью и недальновидностью, недостойной настоящих членов партии, можно объяснить, что Кутасин и Привалов в течение двадцати лет не сумели разгадать мелкой душонки и ничтожества Бекетова, увидеть его моральное перерождение? A между тем автор, вопреки жизненной логике и правде, рекомендует читателю Кутасина и Привалова, как передовых коммунистов, настоящих положительных героев нашего времени.

Под вопрос ставится сам конфликт пьесы: «С карьеристом, честолюбцем, нравственно неполноценным человеком советский коллектив борется, не дает ему продвигаться к ответственным и руководящим должностям»[701]. Под «советским коллективом» надо, конечно, понимать отдел административных кадров обкома.

Вместо реальных вопросов пьеса предлагает предсказуемый набор мотивов: Бекетов — карьерист и честолюбец. В разговоре с женой он оправдывается тем, что делал все это ради нее. В мечтах он уносится в Москву (центр притяжения всех карьеристов), где видит себя на вершине номенклатурной лестницы, рисуя в своем воображении картины номенклатурного процветания:

И, знаешь, пройдет год-два, и мы с тобой можем очутиться в Москве! В Москве, Маша! Москва все время собирает лучшие, проверенные силы. Я могу стать начальником главка. Это не плохо, Маша! А потом — заместителем министра! Министром!.. Мы будем жить на улице Максима Горького, Маша. У нас будет своя персональная дача — под Москвой, где-нибудь возле Химкинского водохранилища… Ах, Москва, Москва! Какой это город… А ты, моя Маша, будешь ослеплять всех своей спокойной красотой… И где-нибудь на приеме я буду стоять в стороне и любоваться тобой! Тобой, окруженной министрами и вице-адмиралами. Вот я сейчас закрою глаза — и вижу тебя в длинном платье из панбархата цвета спелой вишни. Золотые браслеты горят на твоих пястьях и запястьях… А здесь, Маша, чуть повыше твоего, моего сердца, Маша, в ложбинке, горит бриллиантовая роза… Как, Маша?.. Красиво?

Карьеризм из социального (и фактически классового) явления превращается в моральный изъян.

Прежде всего, эти пьесы не отвечают на вопрос о природе карьеризма, которым заражены практически все их сатирические номенклатурные герои. В этом смысле карикатурный карьеризм Бекетова призван был симулировать «правильный ответ». Объявив Бекетова «мелкой душонкой и ничтожеством», Софронов «снял» проблему.

Бекетов кончает плохо. Узнав, что его вызывают к председателю парткомиссии, он впадает в панику и умоляет Привалова помочь: «Ты можешь спасти… Я боюсь… меня вызывают к Кузину… (Нараспев.) Ку-зи-ну, понимаешь?.. Был Бекетов — и нет Бекетова! Я тебя прошу об одном: скажи ему, попроси его, чтобы меня не исключали. Ты ведь понимаешь, что будет, если меня исключат!»

Проявления (иногда истерические приступы) этого номенклатурного страха в финалах многих сатирических пьес ясно дают понять, что именно он лежит в основании номенклатурной власти. Не из-за грамот и орденов, не из-за «почета» и персональной дачи на Химкинском водохранилище готовы эти герои идти на все. В конце концов, желание вырваться из зависимости от системы, принцип которой исчерпывается формулой: «Был Бекетов — и нет Бекетова!», вызвано страхом перед непрочностью положения в ней. Пьесы же настойчиво предлагают в качестве причины «моральное разложение» героев — от мелкого тщеславия до непомерного честолюбия. Ключевой принцип соцреалистического мимесиса — замена реальной проблемы симуляцией поверхностных «решений» — виден здесь особенно ясно. Они писались не для того, чтобы ставить вопросы, но для того, чтобы предвосхищать и подменять их. Их функция сводилась к созданию идеологически приемлемого публичного дискурса по поводу структурных дефектов номенклатурной системы.

Дело, таким образом, не в почестях и морали, но в страхе. Страху этому подвержены номенклатурные персонажи. Нельзя представить себе «простого человека», «боящегося» системы. Не потому, что этому герою в своей идеальности нечего бояться, но потому, что он этой системе не принадлежит. Она не страшна ему, поскольку не может причинить ему вреда: она сама — «плоть от плоти народа».

Иное дело — номенклатурный герой. История Бекетова заставляет задуматься над дальнейшей судьбой этих сатирических персонажей. Соцреализм дает