Читать книгу - "Полка: История русской поэзии - Лев Владимирович Оборин"

соглашательство, а через уход в пространство внутренней свободы. Относительной. Но другой, если верить Самойлову, нет и не будет.

На «бытовом» уровне это выражается в решении Самойлова в 1976-м уехать из Москвы – но не на Запад или Восток, а в эстонский город Пярну, что сам Самойлов явно воспринимает как мягкую форму эмиграции.

Давид Самойлов в Пярну.

1980-е годы[440]

Во многом эти его размышления легли в основу насмешливой поэмы «Струфиан» (1974), в которой отыгран модный в 1970-е миф о том, что Александр I не умер в Таганроге, а ушёл в сибирские старцы. По Самойлову, на самом деле царя похитили инопланетяне, а старец «Фёдор Кузьмич», из казаков, просто писал трактат «Благое / Намеренье об исправленье / Империи Российской» и стал случайным свидетелем происходящего.

Дул сильный ветер в Таганроге,

Обычный в пору ноября.

‹…›

А ветер вдоль Невы-реки

По гладким льдам свистал сурово.

Подбадривали Трубецкого

Лейб-гвардии бунтовщики.

Попыхивал морозец хватский.

Морскую трубочку куря.

Попахивало на Сенатской

Четырнадцатым декабря.

Очевидна пушкинская «подкладка» – сквозь ироничные самойловские строки проступает мысль Пушкина о странных сближениях, управляющих историей: «Мысль пародировать историю и Шекспира мне представилась. Я не мог воспротивиться двойному искушению и в два утра написал эту повесть. ‹…› "Граф Нулин" писан 13 и 14 декабря. – Бывают странные сближения».

Менее очевидна для современного читателя «подкладка» солженицынская. В старце и его писаниях читатели 70-х легко различали фигуру и некоторые идеи «Письма вождям»[441] Александра Солженицына; консервативная утопия была отвергнута Самойловым в 70-е, как в 60-е была отвергнута революционная:

На нас, как ядовитый чад,

Европа насылает ересь.

И на Руси не станет через

Сто лет следа от наших чад.

Не будет девы с коромыслом,

Не будет молодца с сохой.

Восторжествует дух сухой,

Несовместимый с русским смыслом.

‹…›

Необходимо наше царство

В глухие увести места –

В Сибирь, на Север, на Восток,

Оставив за Москвой заслоны,

Как некогда увёл пророк

Народ в предел незаселённый.

У многих наблюдателей той поры вызвало недоумение (если не возмущение), что Самойлов пародирует гонимого, запрещённого Солженицына – на страницах подцензурной книги. Да, в 1982-м живущий в эмиграции Владимир Войнович приступит к работе над сатирической антиутопией «Москва 2042» и изобразит Солженицына как вождя будущей тоталитарно-православной России. Но то будет равный спор двух изгнанников, а в случае с Самойловым этическая ситуация неоднозначна. Но в том и дело, что для Самойлова существен принципиально другой вопрос: приносится ли в жертву компромисса поэтическое слово? Нет? Не происходит сползание в «поэтику оговорок»? Этого достаточно.

Тем более что его личные идеалы, заявленные в «Пестеле, Поэте и Анне», остаются неизменными. Параллельно со «Струфианом» Самойлов создаёт лучшую свою поэму 1970-х, а может, и не только 70-х, «Цыгановы» (1973–1976). Здесь, как ни странно, воспеты те самые «основы», девы с коромыслом, парни с сохой, русский национальный уклад, которые пародировались в «Струфиане»:

С женой дрова пилили. А колоть

Он сам любил. Но тут нужна не сила,

А вольный взмах. Чтобы заголосила

Берёзы многозвончатая плоть.

Воскресный день. Сентябрьский холодок.

Достал колун. Пиджак с себя совлёк.

Приладился. Попробовал. За хатой

Тугое эхо ёкнуло: oк-oк!

И начал. Вздох и взмах, и зык, и звон.

Мужского пота запах грубоватый.

Сухих поленьев сельский ксилофон.

Поленец для растопки детский всхлип.

И полного полена вскрик разбойный.

И этим звукам был равновелик

Двукратный отзвук за речною поймой.

Различие одно: любой политический концепт противостоит свободному потоку реальности; голос Цыганова, как голос Анны, то есть голос самой жизни, и есть воплощённая правда. А что пишет об изгоняемом из СССР Солженицыне «Правда» («которая газета»), вообще не имеет значения. Как не имеет значения, кто подминает жизнь под себя, Брут или автор «Архипелага ГУЛАГ».

Инна Лиснянская. 1970-е годы[442]

Позиция двойственная, но выбор андеграундного, эмигрантского или политического пути тоже предполагал свои издержки, просто другие. Эпоха была отформатирована так, что избежать этих издержек было невозможно. Даже в том случае, если поэт, как Мария Петровых или Семён Липкин и Инна Лиснянская, практически полностью смещался на обочину общественного интереса, вычёркивал себя из всех раскладов. Преимущество очевидно: полная независимость от контекста, что поэтического, что политического. Ограничение тоже понятно: автор отрекается от живого непосредственного участия в литературном процессе, мыслит отдельным текстом, добровольно приглушает голос. И, возможно, когда Липкин и Лиснянская передали свои тексты в альманах «Метрополь» (1979) и не отозвали их после того, как стало ясно, что альманах отправится в тамиздат, они руководствовались не только логикой литературного протеста, но и логикой выхода в открытое пространство, за пределы хрестоматии и антологии.

Советский читатель знал Лиснянскую по нескольким стихотворным сборникам конца 50-х – начала 70-х, но лучшие её тексты оставались под спудом. И по вполне понятным тематическим причинам («Воспоминание о раскулаченном» или «Книгу раскрыла бы – выключен свет…» – с риторическим вопросом в финале: «Что здесь – больница или тюрьма? / Кто его знает…»). И по общему настрою, выбивавшемуся из интонационных практик позднесоветской лирики.

Характерен в этом смысле камерный шедевр «Напротив дом повыше…»:

Знобит. Я нездорова,

И света я не жгу.

Звезда почти готова

К кошачьему прыжку.

Ей тоже одиноко

И есть о чём сказать,

И тоже ей до срока

Не хочется сгорать.

Из этой миниатюры становится понятно, почему Лиснянская в конце концов пошла наперекор официальной системе. Не ради борьбы за политические принципы, а для того, чтобы не сгореть до срока. Свобода, которую она выбрала для себя, была не общественной (гражданская лирика – крайне редкий гость в поэзии Лиснянской), а локальной свободой писать и печатать то, что на душу ложится.

Нечто подобное можно сказать и о Семёне Липкине. На момент издания «Метрополя» он был известен скорее как первоклассный переводчик поэзии, прежде всего эпической, от «Эпоса о Гильгамеше» до «Манаса» и калмыцкого «Джангара». Пока в тамиздате (издательство «Ардис») не появились его сборники «Воля» (1981) и «Кочевой огонь» (1984), мало кто догадывался, какого это масштаба поэт. Тем более никто не мог предположить до 1980-го, что именно Липкин спас рукопись романа Гроссмана «Жизнь