Читать книгу - "Постмодернизм в России - Михаил Наумович Эпштейн"

но без утопии – нет искусства. Да, любая утопия – опасна, но все же пусть художник позволит себя обмануть, пусть он останется идиотом, но пусть вера его не оставит. Убежден, что качество произведения и утопия связаны напрямую»[391]. Московский искусствовед Виктор Мизиано: «Очень важно сейчас актуализировать проблему универсального. Я понимаю, что это утопия. Делается это совершенно осознанно, да, утопия кончилась, но да здравствует утопия. Утопия дает личности некий более значимый, более масштабный горизонт»[392].

«Смерть автора», «стирание подписи», о которой писали Р. Барт, М. Фуко и их бесчисленные последователи, ни разу, между прочим, не отказавшись от своей подписи и от включения очередного «смертного приговора» в список своих авторских публикаций… На самом деле это не конец, а начало новой эпохи гиперавторства, размножения авторских и персонажных личностей, странствующих по виртуальным мирам во все более косвенных отношениях к своим биородителям или бионосителям.

Наконец, «смерть человека», которую провозгласило поколение постгуманистов вслед за М. Фуко… Действительно, мы выходим за пределы своего биовида, подсоединяя себя, проводами и без проводов, к десяткам приборов. Между человеческим организмом и созданной им культурой устанавливаются новые, гораздо более интимные отношения симбиоза. Все, что человек создал вокруг себя, теперь заново интегрируется в него, становится частью его природы. Но означает ли это смерть – или торжество человеческого? Можно ли считать смертью человека новый этап очеловечивания приборов, орудий и машин, благодаря которым они приобретают человеческие функции движения, вычисления и даже мышления, а человек становится более человеком, чем был когда-либо, – Всечеловеком?

Напомню, что «всечеловек» – слово, введенное Достоевским и употребленное им лишь однажды в речи о Пушкине, – означало человека, который полно объемлет и совмещает в себе свойства разных людей (включая представителей разных наций, культур, психологических типов). У самого Достоевского «всечеловек» (как Николай Ставрогин или Дмитрий Карамазов) сочетает в себе высокое и низкое, доброе и злое, святое и грешное, ангельское и зверское, все полярности человеческого характера и то, что лежит между ними. Но в связи с развитием компьютерных и биогенетических технологий понятие «всечеловек» приобретает новый смысл: целостное природно-искусственное существо, сочетающее в себе свойства универсальной машины со свойствами человеческого индивида.

Обычно мы видим процесс компьютеризации как передачу человеческих функций машине. Но возможно и другое понимание: история цивилизации как процесс очеловечивания машины, от колеса и рычага до компьютера и далее до человекообразного и мыслящего робота (подобно тому, как история природы – процесс очеловечивания живого организма, от амебы до обезьяны, питекантропа, Шекспира…). Чем больше человеческих функций передается машине, тем больше она очеловечивается. В этом смысле человек не столько исчезает, сколько перерастает себя, переступает границы своего биовида, воспринимает и преображает мир в тех диапазонах, куда раньше дано было проникать только машине (микроскопу, видеокамере, ракете и т. д.).

Конечно, встает вопрос: этот потенциально вездесущий и «всегдасущий» человек – останется ли он человеком в прежнем смысле? Будет ли он любить, страдать, тосковать, вдохновляться? Или он со стыдом сотрет с себя следы своего животного предка, как человек стыдится в себе черт обезьяны? Будет ли он более или менее человеком, чем в нынешнем своем состоянии? По сравнению с накалом противоречий нового всечеловека, биотехновида, может показаться мелкой борьба в душе «всечеловека» ставрогинского, карамазовского или даже пушкинского типа. Можно ли обладать скоростью света или подвижностью волны – и сохранить тоску по дому? Можно ли проникать взглядом в подкожную жировую клетчатку, в строение внутренних органов – и одновременно наслаждаться прикосновением к коже другого существа? Можно ли знать о другом «все» – и одновременно любить его? Можно ли быть информационно-прозрачным для других – и одновременно сохранить чувство стыда? Как быть и вполне машиной, и вполне человеком, не убивая в себе одного другим?

Если так видеть будущего человека, как возможность новой гармонии и новой трагедии в отношениях между организмом и механизмом, между рожденным и сотворенным, то мы находимся лишь на отдаленном подступе к этой гигантской фигуре, для которой тесен будет масштаб шекспировских и гётевских трагедий.

С 1970-х годов гуманитарные науки выносили сплошь смертные приговоры культуре, как если бы шло заседание военного трибунала: смерть метафизики, смерть автора, смерть истории, смерть утопии, смерть оригинальности, смерть истины, смерть человека… – и, как следствие, смерть самих гуманитарных наук, гуманитарных подходов и ценностей. На рубеже XXI века становится все яснее, что сократическое искусство акушерства, вспоможения при рождении нового, – более достойное занятие для гуманитарных наук. Бахтинская «эмбрионика», «зачинательный» подход к нарождающимся жанрам и культурным формациям – важный российский вклад в эту сократическую традицию.

4. Что такое протеизм?

Вот почему настроение начала нового века, хотя и безусловно технооптимистическое и экспериментальное, сильно отличается от авангардных устремлений ХХ века. Между этими началами двух веков даже больше различий, чем между двумя концами: декадансом конца XIX и постмодернизмом конца XX века. Между декадансом и постмодернизмом был авангард. Между авангардом и новым началом века – постмодернизм. Новый dе́but de siècle, уже в XXI веке, учитывает и воспринимает ту критику, которую постмодернизм обратил против авангарда и его спутников (идеологии, утопии, тоталитаризма). Авангардное презрение к традиции, отрыв от прошлого, политический и эстетический радикализм, вера в кристальную чистоту новой идеи или стиля, которые вскоре завоюют весь мир, вера в избранность немногих гениев, диктующих свою волю темным массам обывателей, – все эти черты вызывающего и высокомерного дебюта остаются в истоке прошлого века.

Умонастроение начала XXI века я бы определил как прото (от греч. protos – первый, начальный, ранний, предварительный). Прото – часть сложного слова, указывающая на первичность, зачаточность данного явления как истока, начала, предвестия, например, в таких словах, как «прототип», «протозвезда», «Проторенессанс»…

Прото нашего века – это смиренное осознание того, что мы живем в самом начале неизвестной цивилизации; что мы притронулись к каким-то неведомым источникам силы, энергии, знания, которые могут в конечном счете нас уничтожить; что все наши славные достижения – это только слабые прообразы, робкие начала того, чем чреваты инфо– и биотехнологии будущего. Мы принижены самим величием этой перспективы, которая обращается на нас и против нас, умаляя нас в собственных глазах. «Мы, новые, безымянные, труднодоступные, мы, недоноски еще не проявленного будущего» – так выразил Ф. Ницше это ощущение прото[393]. Семя дает всходы будущему, которое первым же шагом может его затоптать.

Назовем это мироощущение «протeизмом», вкладывая в этот термин несколько взаимосвязанных значений:

1. Протеизм – это альтернатива тому пост (постмодернизм, постструктурализм, постутопизм, постиндустриализм…), которое отталкивалось от прошлого и вместе с тем было зачаровано им, не могло выйти из его магического круга. Прото соизмеряет себя с предстоящим, наступающим, а не с прошедшим.

2. Протеизм изучает возникающие,