Читать книгу - "Amor. Автобиографический роман - Анастасия Ивановна Цветаева"

Рука тронула плед у колен, плед упал. Её движенье поднять он остановил – жестом. Повелительным. Но – мягким. Его прежний жест! Что это? Попытка улыбки? Или – гримаса боли? Слились… В лице что-то задвигалось, точно в нём таял воск, в который он был закован. Откашлялся. Нет, не кашель. Не вздох, что-то иного свойства… Он вдруг поднял кисть руки – и замер, словно прислушивался.

Мгновенный испуг, что кто-то прервёт то самое, что началось с ним, что делало его как-то отдалённо похожим – на прежнего… Что он слушает? Сестра? Сейчас войдёт?

Она тотчас поняла ошибочность своего подозрения: он вспоминал… Слабая улыбка искала черты. Она пробивалась сквозь маску. Глаза – она их увидала! – стали теплеть, как взгляд брата мужа, волшебно и страшно соединяя чувства, когда-то её потрясшие, и в тихом ознобе страха просыпаться в себя – прежнюю, она, как под гипнозом, смотрела в его глаза. Отречение? Да, ото всех. Но – от этого? Господи, да я люблю его…

– Помню! – сказал он медленно, нежданно громко. – Всех вспомнил! (его лицо торжествующе озарилось). – Всех! Она умерла? У Герцена! Зачем сделала операцию?! (Он почти крикнул «зачем» – и в слове «операция» его «р», родной звук семьи её первого мужа, усиленное его волнением, каркнуло, как вороний крик.) Я говорил ей! Тогда ещё всё было цело и можно было лечить! Я мог помочь ей!..

Он привстал, он протянул руку. Время – будто – вернулось.

– У меня была первоклассная лечебница, всё оборудование из Швеции. Из Швеции! – каким-то весенним голосом крикнул он, и глаза его вспыхнули. – Я же сделал ей все исследования!..

Его речь полилась потоком. Он вспомнил её, Ники, болезнь. Одиннадцать лет до того, ошибочный диагноз врачей, и что он прописал ей тогда, и – диету!

– Таблетки д-ра Югурта, отличные! Белое мясо, кофе из винных ягод… Никакой операции вам! Ребёнок был спасён, потом вы были у меня, когда умер ваш муж, заболела ваша подруга… Я обещал, да! Я не обманул, я бы поехал, но она позвонила мне и сказала… – Чем-то омрачился лоб. (Забыл, что она сказала?) – Да, – спохватился он, возвращаясь к радости памяти, – брат вашего мужа был мой пациент! Я сказал ему…

В нём проснулся не только врач! Человек… Он готов был слушать, чем теперь заболела родственница – рыцарь науки, спасатель стольких! Но и боль пробудилась вместе с сознанием! Уже не Ника говорила – он! Без страха увидела она, как колыхнулась портьера и просунулась голова сестры. О, уже опасности не было – теперь повелевал он. На лице сестры было изумленье, испуг, радость… Она кивнула Нике и скрылась.

– Сядьте! – властно сказал доктор, видя, что она привстала, и Ника села, радостно повинуясь.

Он рассказывал о себе, о своих, он горестно воскресал в рассказе: в его лечебницу пришли чужие – и всё изменилось. Незнающие испортили оборудование. Потом наверху послушали его, сняли виновных, но починить аппаратуру уже было нельзя!

– Но я бы пережил это, я бы всё равно стал работать – ведь было столько больных тогда! Мне везёт – да, теперь уж не мне, но в лечебницу везли тифозных. И я начал лечить их… Но мой сын покончил с собой! Жена, – он тронул висок и вжал в него пальцы, – не вынесла. Она умерла через несколько дней. Вот этого, одно за другим – я не смог… Я очнулся в палате, психиатрической… Теперь – это давно уже, теперь легче, но это не жизнь! Я – консультирую, – крикнул он, – я только иногда выезжаю, но они не могут понять, – правая рука сжала лоб, лицо затуманилось, – у нас есть одна точка в мозгу, в мозжечке, – сказал он страшно внушающим голосом, – в ней таится вся жизнь человека… – звук его речи перешёл в шёпот. – Я это знаю, понимаете? Я это знаю… – говорит он изумительно (просветлённо, таинственно. Нет, это уже вдохновение…). Ника в трансе слушает его материалистический бред. Но истину ли медицинскую он глаголет, провидец – или безумец перед ней?

Король Лир под грозой!

Он пробует вступить в дикий хор мучающих его голосов жизни и смерти – возносящим (это – главное сейчас!) утвержденьем. И он музыкальностью (ухом) сердца ловит её тон, отзывается. Но тему – отвергает, яростно. Нет, нет, нет, не то – не Бог! – ошибка!

Нику знобит. Зуб о зуб. Из куклы ожив, бьётся перед ней человеческое страдание – безысходности, беспросветные ум, душа, каторжное среди людей одиночество – целая рухнувшая жизнь!

О, мечта не обманывала её годы – вот он! Теперь ты можешь спасти этого человека, годы бесплодно любимого, – только ты! Но не лги себе, что – дружбой! Не тот случай! Всею собой, дух и тело, отбросив борьбу с собой, сломав свою строгую жизнь! А, тебе жаль себя, путь свой? Толкаешь его назад, в его бездну? Нет уже силы, правды – сказать ему: «Дайте мне руку, я же давно вас люблю…» Ну, отталкивай… Но ведь Ника уже несколько лет назад дала себе слово жить ради сына, только. Растить его, во всём помогать ему, ни во что «своё», для себя – не отвлекаться…

Он что-то улавливает в ней. Следя за его мгновенно начавшимся угасанием, почти теряя сознание от страсти войти в этот дом – домой, взять этого человека на руки, преобразить, возродить ему всё… она встала. Ноги едва держали. Он тоже встаёт. Стоит, попирая плед. Как сон, видит она парикмахерски завитую голову (так и не узнает, зачем – и когда…), видит любимые глаза, столько лет! Она слушает своё сердце. Сейчас она положит ему руки на плечи: «Пётр Михайлович! Я вас люблю! С первого мига, когда вас увидела! В горе, вдали мысль о вас грела меня. Держала! Но я тогда не была вам нужна – а теперь… Я знаю свои силы! Всё вернётся! Вы станете тот, каким были!» (Но комната ходит кругами. – За своё счастье бьёшься! Хорош твой духовный путь! Сделку предлагаешь ему! Ему – здоровье, себе – счастье! За счастье отдашь правду своей новой жизни?)

…Ника слышит свой голос о выезде – если понадобится – на консилиум к больной, благодарит его. Подняла и положила на стул – плед… Даёт ему пожать свою руку. От его тёплого, почти нежного, пожатья что-то ухает вглубь, в ней («Ещё твой!» – «Моим уж никто не будет…»).

Мимо сестры, глядящей на неё неуверенно (вопросительно? гневно? растерянно?), не взглянув ей в глаза, мёртвой ногой – за дверь. Лестница. Та, их!