Читать книгу - "Нюрнбергский эпилог - Аркадий Иосифович Полторак"

Но исправить положение уже нельзя. Джин выпущен из бутылки. И все же Редер продолжает:

— Я хотел бы, господа судьи, особенно попросить о том, чтобы то, что я сказал о господине генерал-полковнике Йодле, также было включено в протокол заседания… В частности, я хотел бы сказать, что поведение генерал-фельдмаршала Кейтеля в отношении фюрера позволило ему долгое время поддерживать с ним терпимые отношения, в то время как если кто-нибудь другой находился на этой должности, то ежедневно или через день происходили бы столкновения с фюрером и тогда была бы невозможна работа всех вооруженных сил…

Зачем вдруг Редеру понадобилось подымать так Кейтеля? Это нетрудно было понять, памятуя предшествовавшую тому весьма любопытную сцену.

Когда еще шел спор между обвинителями и защитой — зачитывать или не зачитывать на суде московские показания Редера, Йодль сказал своему адвокату:

— Пусть зачитывают.

Но Кейтель, метнув на Йодля злобный взгляд, требовал от своего защитника совсем иного. Указывая пальцем на Покровского, он шипел:

— Остановить его!

Редер чувствовал себя весьма неуютно в одном метре от Кейтеля. Он-то помнил, что написал о нем. И советский обвинитель, конечно, не пропустил этого места, процитировал самые убийственные строки:

«Теперь следует упомянуть о человеке совершенно другого плана, который, занимая одно из самых влиятельных положений, оказал неблагоприятное воздействие на судьбу вермахта. Начальник ОКВ Кейтель — человек невероятно слабый, именно благодаря такому качеству довольно долго пребывал в этой должности: фюрер мог обращаться с ним очень плохо, и Кейтель все сносил… Партия насиловала армию в различных вопросах из года в год во все возрастающей степени, и она всегда находила поддержку у Кейтеля и его советника по внутриполитическим вопросам — генерала Рейнеке. Кейтель не пользовался никаким почетом в армии… Совершенно иным был генерал-полковник Йодль, который, собственно, и являлся оперативным руководителем в верховной ставке. Свои обязанности в области планирования он выполнял в течение ряда лет с большим спокойствием и знанием дела, с прозорливостью и верным суждением. Он, по всей вероятности, был в генштабе единственным армейским офицером, который отдавал себе отчет в понятии "главнокомандование" и соответственно этому действовал. Он полностью удовлетворял требованиям, предъявляемым к человеку, занимающему столь трудный пост…»

После этого, видимо, уже нет необходимости объяснять, почему по-разному отнеслись к спору между защитой и обвинением Кейтель и Йодль. Понятным становится и то, почему вдруг Редер счел необходимым несколько отретушировать нарисованный им ранее портрет Кейтеля.

Но уж кто был, пожалуй, больше других «поражен и возмущен» московскими показаниями Эриха Редера, так это гросс-адмирал Карл Дениц. Еще бы! Это ведь о нем Редер писал:

«Наши взаимоотношения были довольно холодными, поскольку мне не нравилось его высокомерие и его зачастую бестактное поведение. Ошибки, которые он допустил, были вначале известны только офицерскому корпусу, но затем стали известны всем. Они причинили ущерб военно-морскому флоту… Сильное подчеркивание Деницем партийной стороны в морских делах затрудняло ему руководство флотом.

Своей последней, критикуемой всеми кругами, речи, обращенной к "Гитлерюгенд", он обязан иронической кличке "Гитлерюнге Дениц". Это не очень способствовало укреплению его авторитета. У фюрера же он завоевал большое доверие, так как иначе нельзя объяснить назначение Деница шефом управления Северной Германией. Занятие этого поста главнокомандующим морского флота показывало, насколько дороги ему интересы флота, на руководство которым едва хватало его способностей. Его приказы в новой должности преемника фюрера показали, насколько плохо он понимал положение Германии, призывая в прежнем тоне к дальнейшему сопротивлению. Он сделал себя посмешищем, чем вредил также флоту. По моему убеждению, он потерял в этот период последние симпатии в Германии…»

В тот же день в камеру к Деницу заглянул доктор Джильберт. В руках у него копия московского заявления Редера.

— Смотрите, адмирал, я не знаю, должен ли еще иметь свами дело. Ваш собственный начальник весьма неважно о вас отзывается.

Дениц кипит:

— Здесь, доктор, все вранье. Вы знаете, почему он это писал? Потому, что он ревновал, завидовал тому, что мы со Шпеером добились резкого увеличения производства подлодок по сравнению с его старыми методами… «Гитлерюнге» — это ложь. Меня так никогда не называли. Редер — старый, завистливый человек. Он зол не только потому, что я заместил его, но и оттого, что в действительности сделал больше, чем он. И еще потому, что я стал главой государства, хотя когда-то был его подчиненным.

Не собираюсь здесь выяснять, насколько правы или не правы Редер и Дениц во взаимных комплиментах. Одно лишь ясно: вряд ли можно было после Сталинграда завидовать тому, кто брал на себя бремя командования немецким флотом, и уж, во всяком случае, тому, кто взял на себя сомнительную честь стать на одну неделю фюрером Германии, потерпевшей полное поражение.

Да, оглашение «заявления» не доставило радостей ни Деницу, ни Герингу, ни Кейтелю и ни самому Редеру.

На сохранившихся у меня фотоальбомах Нюрнбергского процесса запечатлен в числе других внешний облик старейшего подсудимого и старейшего из военных, державших ответ перед Международным военным трибуналом. Это человек среднего роста, плотный, в темном костюме с игриво торчащим кончиком белейшего носового платка в верхнем наружном кармане пиджака. Странно, но факт: бывший гросс-адмирал ничем не напоминает кадрового военного, почти полвека отдавшего флоту. Во всяком случае, властность и воля не проступают на его крупном большеносом лице. Скорее, в нем есть что-то лакейски приказчичье. И когда Редер слушал вопросы прокурора или судьи, слегка склонив набок голову с почтительным выражением в глазах, так и казалось, что он не то принимает заказ капризного клиента в дорогом ресторане, не то делает максимально возможное, чтобы заставить раскошелиться богатого покупателя в антикварном магазине. Даже его прическа полностью вписывается именно в такое представление о нем: сильно редеющие волосы рассечены пробором ровно посередине. Правда, ниточка пробора уже давно превратилась в широкую аллею и на темени переходит в круглую поляну.

Весь облик Редера являет собой что-то приниженное, что-то слишком земное, то, что очень хорошо укладывается во французское крылатое выражение «земля на земле». О таком можно смело утверждать: высокая, благородная, творческая мысль никогда не посещала эту голову.

Именно такой человек и способен на неуклюжие жесты вроде того, который был сделан Редером, что называется, под занавес: он ходатайствовал перед Контрольным Советом по Германии о замене пожизненного заключения расстрелом. Смело ходатайствовал, ибо не трудно было получить разъяснение у своего адвоката, что Контрольный Совет, как и любой орган высшей власти, может только смягчить положение обращающегося к нему осужденного, а отнюдь не усилить наказание. Это юридическая азбука. Редер рассчитывал лишь на то, что этот