Читать книгу - "Тёмная поэзия - Олег Хасанов"

раздвигают ноги у таверны —

вместилища безносой грязной скверны, —

а жёны Бога, сёстры во Христе.

И вот она – не девка-замарашка,

а мудрая и добрая монашка

во власянице грубой, при кресте.

Она – моя надежда и опора,

и нет секретов у меня, которых

я ей бы не доверила ещё.

Я чувствую её сухие пальцы

влекут меня и требую подняться,

уводят в келью крепко сжав плечо.

«Ах, милая моя исповедница!

Пришло, пожалуй, время повиниться

в единственном утаенном» – дрожа,

шепчу, лица от слёз почти не видя.

Львы-гербы топчут фрески на апсиде

и щерятся с любого витража.

                              ***

Была весна, холодная, но всё же

из тех, что забираются под кожу;

Вскипает кровь и тащит за порог.

Я встретила его в прозрачном парке.

Листва лежала прошлогодней паклей.

Казался он ужасно одинок.

У кромки пруда жалка и сутула

темнела бесприютная фигура

природному упадку ассонанс.

Я подошла, глядеть стараясь мимо,

и замерла неловко, недвижимо,

а листья вязов сыпались на нас.

Нахлынула несвойственная робость —

так замирают у чужого гроба.

Но в тёмном кварце ледяной воды

возник лица его неверный оттиск;

Формальностями вовсе не заботясь,

он вырос рядом, как срамной волдырь.

Всё было быстро и довольно странно.

Пруд закипел, как колотая рана,

размытый контур подхватила рябь.

Он молча приобнял меня за шею —

листвы и кринолина тихий шелест —

Ах, если бы я знала, если б, я б…

Тем временем, другой рукой нашарив,

достал платок, скомкав в ладони в шарик,

бесцеремонно сунул мне под нос.

Вдохнув, чтобы кричать, что было силы,

я в это же мгновение осипла,

как будто накурившись папирос.

Сознание расплавилось, как свечка,

отчаянное ухнуло сердечко,

в глаза ударил праздничный салют.

К ногам прокралась чёрной кошкой слабость

и всё, что мне тогда осталось —

отринуться в безбрежный абсолют.

                            ***

Очнулась я в его убогой келье

не зная час, не зная дня недели,

в чужом тряпье – спасибо, не нага —

прикованной на низенькой кровати.

Терзали мысли о забытом мной разврате

испанского не хуже сапога.

Измучена неведеньем и страхом,

я задрала убогую рубаху,

ощупав и бесстыдно оглядев

саму себя, не обнаружив крови.

Сосуд мой был невинен и церковен,

прости мне святотатство. Этот лев,

что щерится мне в спину с гобелена,

он не простил бы дьявольской измены,

прелюбодейства гнусного греха.

Я прождала мучителя до ночи,

готовая брыкаться, рваться в клочья…

Проснулась лишь под пенье петуха.

Сквозь сумерки холодного рассвета

вошёл не человек – часть силуэта;

Чернел в глазах провалами могил.

«Отдайся мне, отдайся же, отдайся…».

На раз-два-три, так кружат вальсы,

как заведённый, угрожал, молил;

Переменив десяток ухищрений,

не получил успеха ни на пенни.

А я всё размышляла о другом:

«Безумен он? Безумен. От того ли,

что он, так унижаясь, молит

о том, что может просто взять силком?

Иль от того, что искренне лелеет

мечту, что моё сердце потеплеет,

растает, как огромный снежный ком?».

Да только заблуждалась я не меньше,

что, в общем-то, и свойственно для женщин,

безумен он, сестра, совсем в другом…

                           ***

Прошла, наверно, не одна неделя —

в окне моём все листья облетели —

терпению его пришёл конец.

Однажды ночью он вошёл, шатаясь,

с порога бросив шёлковую завязь,

в которой трепыхались пять сердец.

Вот крест тебе, моя родная Анна,

я говорю, как есть и без обмана,

мне чудилось, багровые комки

пульсируют и просятся наружу…

Такие дни испепеляют душу

и без ножа кромсают на куски.

А он ушёл, не говоря ни слова,

и делал это снова, снова, снова…

как будто подбирая дикий шифр.

То кисть, то глаз, то детскую головку —

так кот несёт хозяйке мышь-воровку,

чтобы умаслить лёд её души.

На мне, сестра, на мне все эти жертвы,

тела, что этот гнусный жернов

перемолол в кровавый липкий фарш.

Но стоило б пустить его в себя мне

душа моя грехом, нашейным камнем

меня тянула б в ад. Ты скажешь: «Блажь!».

Да только грех греха не остановит!

Стань я как он, прольётся вдвое крови —

безумье, нечестивость воплотив,

я б понесла в греховном этом вихре

и родился б безжалостный антихрист

проклятье Богу, миру во плоти!

Придя в ночи, он испарялся утром,

но раз забыл обеденную утварь —

мне удалось разжать тупым ножом

одно из звеньев, выбраться, укрыться

в густых кустах у моего «зверинца»;

Дождаться, как кошмарный ухажёр

заявится. Засов на дверь накинув,

поджечь солому краденной лучиной,

в рыданиях скрывая торжество…

Я думала, что вместе с ним погибли

грехи мои, дай поклянусь на Библии,

я радовалась будто в Рождество!

Но вот он жив, бессмертный демон этот,

и он пришёл призвать меня к ответу —

мне не видать счастливого конца;

Опасность скрыта в каждом незнакомце

и я дрожу, как только сядет солнце,

ведь я его не видела лица…

Он

Нет женщины грязнее, как нет чище Бога.

При виде львов на витражах я содрогнусь от омерзенья.

Здесь тишь и тьма, до монастырского порога.

Добрёл-таки мятежный дух отмщенья.

Сквозь анфилады, под кирпичным сводом

бреду в бреду и предвкушаю кровь.

На сердце страх, зато в душе свобода.

О вас, любовь моя, я вспоминаю вновь и вновь.

Я ветром прокрадусь вдоль приоткрытых келий,

я затаю дыхание у нужного порога.

Она грязна, порочна, в самом деле,

монашки старой смерть угодна будет Богу.

Уродка мерзкая с сухим, как чернослив, лицом.

Сквозь льва на витраже её ночлег мне освещает месяц.

Умри, презренная, забудься вечным сном.

Сегодня я твой Бог, сегодня я твой Кесарь!

Едва проснувшись, старая, ты не вскричишь,

Петля сильней затянется на тощей шее.

И обречённо глянув поверх