Читать книгу - "Современный нигилизм. Хроника - Константино Эспозито"

этот вопрос, – никто не может быть уверен в том, что произойдет дальше. И этот ответ дарит нам чувство сперва вкрадчивой, а потом громадной неуверенности – то чувство, которое разделяет людей в современном мире. Но на наших глазах происходит культурный сдвиг. В долгую эпоху нигилизма, наследниками которой мы все являемся уверенность рассматривалась многими как своего рода отрицательная ценность, догматический остаток на фоне свободного критического разума, задачей которого было развенчание всякой уверенности как примера опасной самонадеянности и неосуществимого условия для существования.

Эта теоретическая позиция основывалась на искренней уверенности в том, что наш фрагментарный и ограниченный способ познания не позволит нам постичь реальную сущность мира или окончательную его истину. Но была и другая причина (возможно, менее невинная и более идеологическая) поддерживать идею о невозможности познать истину, а точнее, о том, что эта истина в итоге окажется лишь нашим умопостроением, социокультурной стратегией защиты от опасностей жизни и окружающего мира. Короче говоря, быть уверенным – значит хотеть верить во что-то, что само по себе неопределенно. Мы можем быть уверены только в том, что мы ни в чем не уверены – кроме одного явления, которое отразилось даже в нашем повседневном языке. Чтобы выразить нашу абсолютную убежденность, мы обычно говорим, что «нет ничего определенного, кроме смерти». И чтобы жить, мы цепляемся за уверенность, которую сами и создаем, прячемся за забором безопасности или полагаемся на коллективную веру.

С другой стороны, вопреки теории, неопределенность все чаще становится настоящим злом в человеческой жизни на рубеже XX и XXI веков. Это то, что социолог Зигмунт Бауман несколько раз описывал (например, в эссе «Текучий страх» в 2006 году) как новое восприятие нашего бессилия и непредсказуемости жизни после того, как всевозможные попытки заменить Бога в качестве «повелителя» всего живого потерпели крах. Чтобы избавиться от этой неуверенности, люди охотно полагаются на общество и государство, но в итоге только все больше разочаровываются, а бремя ожидания ложится на плечи беспомощных людей, которые теперь вынуждены сталкиваться с неожиданными событиями в собственной жизни.

Бауману вторил другой великий социолог, Ульрих Бек, пристально наблюдавший за тем, что он называет «мировым обществом риска», в котором «антропологическая безопасность современности» оказывается «зыбучим песком», а личность обременяется новой тяжкой материальной и моральной ответственностью и должна противостоять глобальным рискам только за счет собственных решений (а в наше ковидное время мы как никогда понимаем, с каким глобальным риском сталкивается каждый индивид). Он делает парадоксальный вывод, что человек эпохи постмодернизма, для которого «собственная жизнь» – оторванный от других и от себя идеал, в итоге впадает в панику из-за того, что мировая система безопасности может рухнуть. И когда человека перестает быть самому себе хозяином, он все чаще взывает к «рациональности контроля» на политическом, социальном и технологическом уровнях, чтобы «вновь обеспечить бесперебойное функционирование всех систем» (Conditio humana. Il rischio nell’età globale, 2007).

Таким образом, парадокс заключается в том, что именно в эпоху повсеместной неопределенности вновь обретает актуальность вопрос: существует ли что-то или кто-то, в ком мы уверены не как в абстрактной гипотезе, а как в насущной потребности? И внезапно теория скептицизма, которая просто-напросто отождествляла уверенность с догматизмом, оказывается неспособна понять проблему существования современного человека. Как будто на пути к своей цели он терпит сокрушительное поражение.

Но, как это часто бывает, новое понимание человеческих состояний и слов, которыми мы их обозначаем, может возникнуть именно во время кризиса. Обычно «уверенность» рассматривается как субъективный опыт, в отличие от «истины», которая указывает на объективное положение дел. И по этой причине некоторые философы предпочли истину уверенности, потому что уверенным можно быть даже в чем-то постыдном. Короче говоря, шаг от уверенности к слепой и иррациональной вере всегда незаметен. По сути, когда Герман Геринг, один из самых преданных нацистов, сказал: «У меня нет совести, мою совесть зовут Адольф Гитлер», разве он не выразил трагическую уверенность? В этом случае уверенность понимается как вера, в которой больше не существует проблемы истины.

Но недостаточно просто апеллировать к истине, чтобы покончить с уверенностью. Давайте попробуем пойти от обратного и спросим себя: во что превратилась бы истина без уверенности – разве не в знание без влияния, отраженное в самом существовании человека? Истина сама по себе не зависит от нашего мнения или реакции на событие, но только когда мы признаём что-то, когда соглашаемся или не соглашаемся с чем-то, истина становится нашим «опытом». Вот в этом и кроется вся суть уверенности, без которой мы не могли бы жить: согласие, которое наш свободный разум дает всему тому реальному, с которым мы сталкиваемся.

Огромная проблема пропасти между истиной и уверенностью наряду со столь же огромной актуальностью их взаимного значения ясно проявилась в разразившейся несколько лет назад полемике с представителями постмодернистских течений герменевтики. Согласно их утверждениям, в нашем познании мира никогда не существовало объективных «фактов», с которыми можно было бы считаться, все было только интерпретацией, культурной конструкцией или проявлением политического контроля, при котором знание становится «властью», а власть контролирует знание. От Ницше до Хайдеггера и Гадамера, а частично от Фуко до Джанни Ваттимо и его «слабой мысли» судьбой онтологии – «жесткой» и объективной реальности вне наших интерпретаций – называлось раствориться в чистой эпистемологии. Запал этого политико-философского противоречия поджег Маурицио Феррарис[40], объявивший себя провозвестником «нового реализма», в рамках которого «непоколебимость» реальности в сравнении с нашими ментальными установками стала ключом к подлинно освободительной политике во имя объективного восприятия фактов и ситуаций в мире.

Короче говоря, возвращение к онтологической объективности в познании и социальных реакциях, опровержение постмодернистского клише, согласно которому освобождение от истины и сведение всего к герменевтическому перспективизму гарантировало бы политическую свободу прав и мнений. Новые реалисты возразили, что это привело только к появлению популизма и фейковых новостей.

Таким образом, когда идеологическая определенность находится в кризисе и даже герменевтика может предложить в качестве интерпретации только слабую и спорную версию «уверенности» (единственное, в чем можно быть уверенным, так это в том, что все интерпретируют мир по-своему), наступает пора вернуться к старой, доброй, надежной «истине». И к снисходительному отношению к уверенности: слишком субъективной, ненадежной, двусмысленной, способной затмить собой правду.

Однако дело в том, что мы не можем решить проблему, просто подставив факты на место интерпретаций. Поступая так, мы только подтвердим дуализм чего-то объективно нерушимого реальным и нашего субъективного «Я». Итак, у нас есть либо факты, либо интерпретации. А что, если бы это возвращение к «реализму» помогло нам – даже вопреки своим