Читать книгу - "Собрание сочинений. Том 2. Мифы - Генрих Вениаминович Сапгир"

и даже рифмы кто-то угадал!..

Мы можем также вспомнить молчаливо

как Пушкина поправил Николай

а царь, конечно, знал молчанью цену

«народ ликует» зачеркнул брезгливо

«безмолвствует», подумав, начертал

Еще – стихи: «Ненастный день потух;

ненастной ночи мгла…» Не думайте, что мухи

бумагу засидели или цензор-

дурак резвился. Нет! страдает молча

любовник, мавр, и лишь в самом финале —

ревнивою угрозою: «А если………….»

И, помнится, в романсе Даргомыжский

раскатом волн и грохотом прибоя

отточье это выразил вполне».

Без особого труда преодолевает Сапгир и господствующий в современной паниронической словесности запрет на пафосность. Наиболее очевидный пример тут – опять же «Псалмы», где открыто пафосные стихотворения чередуются с откровенно ироническими и игровыми. Позднее это чередование постепенно проникает внутрь отдельного текста (то же 69‐го псалма), создавая его пафосную двунаправленность. И действительно, мало кто назовет Сапгира «ироническим поэтом», однако он – несомненно свой в этой теплой компании (как, впрочем, и во всякой другой).

Возможно, это связано еще с одной характерной особенностью сапгировского мира, которую мы рискнули бы назвать столь же парадоксальным, как и все его творчество, словосочетанием «Жизнетворчество без иллюзий». Эпицентр этого явления – книга начала 1970‐х «Московские мифы», в которой одна мера обобщенности, общезначимости и сакральности присвоена и античной мифологии, и быту московской богемы.

Оба эти мира-мифа парадоксально, но вполне органично сходятся в знаменитом «античном» двустишии Сапгира «Из Катулла»:

С яблоком голубем розами ждал я вчера Афродиту

Пьяная Нинка и чех с польскою водкой пришли.

Тут необходимо заметить, что Сапгир начинает обращаться к античной мифологии, помещая ее персонажей в пространство современной жизни, с первых же книг (так, его Герострат из «Голосов» известен тем, что поджег… Рейхстаг, в «Псалмах», как мы помним, «Мифы Древней Греции» (разумеется, Куна!) располагаются между «салакой в томате» и «человеком в космосе»; красавица в «Элегиях» вспоминает четыре с половиной строки гексаметра из «Одиссеи», раздумывая при этом, кто она – богиня или смертная…

Но в «Московских мифах» античные персонажи демонстративно выходят на первый план и отныне занимают свои важные, хотя и не самые почетные места в пространстве современности:

Сизиф толкал вагоны в гору

Атлант держал свою контору

…

У Прометея ныла печень

Он был болезнью озабочен

…

Шурупы мучили Тантала

Ему шурупов не хватало

…

Так жили мрачные титаны

…

Атланта стукнула кондрашка

Тантала увезли в дурдом

А Прометея – неотложка

…

И лишь Сизиф свои вагоны

Толкал и двигал на подъем!

В это же время Зевс рядом, в ближайшем к титанам «ресторане у вокзала», «сидел сидел – и вдруг из головы / Родил сердитую Афину»; а раненый Адонис ставил в тупик московских милиционеров:

Я – Адонис

Я хромаю и кровь течет из бедра

Я корчусь – червяк на ладони

Не отворачивайся Природа будь добра

Я – сын твой Адонис

Меня погубила дура из бара

Обступили какие-то хмуро и серо

Я падаю – мне не дожить до утра

Мне дурно

Вот приближается рокот мотора

Меня освещает белая фара

– Как твое имя парень?

– Адонис

«Адонис? Латыш наверно или эстонец»

Я – Адонис

Я совсем из другого мира

Там апельсины роняет Флора

Там ожидает меня Венера

И о несчастье узнает скоро

Дикие вепри

Бродят на Кипре…

– Ах ты бедняжка!

«Понял! он – итальяшка»

Я – Адонис!

Я чужой этим улицам и магазинам

Я чужой этим людям и трезвым и пьяным

Поездам телевизорам телефонам

Сигаретам газетам рассветам туманам

«Нет

Скорей

Это

Еврей»

Я – Адонис

Я сквозь дебри за вепрем бежал и дрожал

Меня ветки за пятки хватали пытали

Меня били! любили! хотели! потели!

Я любезен богине Венере

Я не здесь! Я не ваш! Я не верю!

– Сумасшедший ясно

– Но откуда он?

– Неизвестно

Я – Адонис.

Но окончательно все перемешивается на всенародном празднике сбора… нет, не винограда – картофеля (в соответствии с климатом), на котором появляется сам Дионис:

Накануне праздника Сбора Картофеля

На главной улице Города

Привлекая всеобщее внимание

Появился смуглый юноша

В венке из виноградных листьев

<…>

И верно – по улице имени

Великого Основателя

Двигается процессия

Вида непристойного и дикого

Ухмыляются рогатые бородатые

Щеки и носы раскрашены свеклой

Груди и зады едва прикрыты

Беспокойно – что они изображают?

И зачем их так ужасно гримируют?

<…>

А на площади имени Поэта

В свое время

Сочинившего Оду Государству

Уже – драка

<…>

Но безумье и ночь на исходе

Прочь уходит длинная пантера

А за нею – фавны и менады

Опустела площадь

На дощатой эстраде

Пианист уснул за пианино

Барабанщик спит на барабане

Пьяный музыкант

Вливает в медное горло

Своей трубы

Уж не помнит которую бутылку

– Пей приятель!

Лишь один еще стоит качаясь

И струна гудит в пустое небо

– ДИОНИС!

– ДИОНИС!

Многовековой Город – это, конечно, Москва, главная улица – нынешняя Тверская (а в те годы – улица «Великого Основателя» советской литературы Горького); Поэт, оказавший «услугу» Государству и получивший за это памятник и площадь – Маяковский. Происходящее получает демонстративно конкретные координаты на московской карте – но от этого не ставится более реалистическим. И на память сразу приходит «Кентавр» Джона Апдайка, появившийся в русском переводе в 1966 году и произведший на русское читающее общества не меньшее впечатление, чем в предыдущие десятилетия «Спартак» Рафаэлло Джованьоли, «Овод» Этель Лилиан Войнич или «Маленький принц» Антуана де