Читать книгу - "Станислав Лем – свидетель катастрофы - Вадим Вадимович Волобуев"

школ, судов, учреждений. Евреи даже не говорили по-польски. Предпочитали учить немецкий, русский… Но просвещенные люди призывали к ассимиляции, старались сблизить евреев и поляков! – А почему не наоборот? Почему евреи не могли остаться евреями? Вы устраивали погромы. Разве не известно почему? – Первые погромы были на Украине, их устраивала царская полиция… – Когда вы получили независимость, участь евреев совсем не улучшилась. Наоборот, антисемитизм становился все более ядовитым… – За двадцать лет невозможно переделать общество, а кроме того, разве по всей Европе тогда не было так же? После первой войны мы приняли евреев из России, после 1934 года – из Германии… – Может, это и правда, но вы относились к евреям как к гражданам второго сорта. А во время войны вы спасли очень немногих. – Есть в Израиле место памяти тех, кто спасал евреев, тридцать процентов фамилий там польские! – Но процент спасенных евреев был в Польше низкий, самый низкий в Европе относительно всего населения страны. – В 1942 году в Варшаве на восемь поляков приходились четыре еврея. Как восемь могут спасти четверых? – Как раз поляки выявляли евреев и выдавали их немцам. Или полиции, которая ведь была польская… – В любом обществе есть бессовестные люди. Вы не представляете, какова была немецкая оккупация в Польше! За укрывательство одного еврея расстреливали целые семьи с детьми! – Конечно, так было, но за конспирацию тоже жестоко карали, а все этим занимались. Евреи не хотели оставаться в Польше… – Им тяжело было жить среди воспоминаний. – Им тяжело было жить среди поляков, которые не хотели возвращать им магазины, квартиры, угрожали, убивали… Вы не слышали о погромах в Кракове, в Кельцах? – Погром в Кельцах был политической провокацией. – Ну и что? Если провокация и была, то пала на подходящую почву. Десять тысяч провокаторов? – Евреи часто гибли не за то, что были евреями, а за то, что были коммунистами. – А в 1968 году покидали Польшу тоже потому, что были коммунистами?» Приведя этот типичный диалог, Блоньский обратился к другому стихотворению Милоша, также написанному в 1943 году, – «Бедный христианин взирает на гетто». В нем переданы мысли христианина, лежащего среди убитых евреев и больше всего на свете боящегося, что его как необрезанного примут за одного из «помощников смерти». То есть он, сам жертва немцев, страшится, что в будущем его посчитают их пособником. Именно этот страх, по мысли Блоньского, и движет поляками, отрицающими какую-либо вину перед евреями. Тут-то он и привел в пример римских пап – Иоанна XXIII и Иоанна Павла II, – которые просили прощения за грехи христиан перед евреями, не стараясь оправдать христиан историческими обстоятельствами и чем-либо еще. «<…> Нужно признать, что именно в Польше антисемитизм был – особенно в XX веке – наиболее назойливым и ядовитым… Довел ли он до соучастия в геноциде? Нет. Когда читаешь, что о евреях писали перед войной, когда открываешь, сколько ненависти было в польском обществе, можно лишь удивляться, что за словами не последовали действия <…> Но от вины нас это не освобождает»[1155].

Прочтя это, Лем, очевидно, понял: лед тронулся. Если цензура допустила публикацию такой статьи, а потом на автора и редколлегию не обрушились громы и молнии, как на польских прелатов в 1965 году за примирительное послание немецким коллегам («Мы прощаем и сами просим прощения»), – значит, власти разжали хватку. И действительно, в том же январе, когда Блоньский опубликовал свое эссе, Валенса встретился с заместителем госсекретаря США Джоном Уайтхедом, а в Москве пленум ЦК КПСС объявил перестройку управления экономикой и провозгласил политику гласности. И опять же одним из показателей новой оттепели стали шаги навстречу церкви. Примас Глемп дал интервью «Литературной газете», Советский Союз посетили мать Тереза и архиепископ Манилы Хайме Син, а Иоанн Павел II совершил третье паломничество в Польшу. СССР захлестнул вал запретной еще недавно литературы, Валенса же в сентябре провел встречу с вице-президентом США Джорджем Бушем – старшим, а в следующем месяце сформировал общепольский исполком «Солидарности».

В 1987 году у Лема вышли в Польше два новых романа и книга интервью, которые он дал Бересю. Кшиштоф Ментрак, печатая заметку о последних публикациях писателя в популярнейшей ежедневной газете «Экспресс вечорны», озаглавил ее просто – «Год Лема»[1156], а в столь же популярной «Жиче Варшавы» другой публицист охарактеризовал происходящее как «подлинный фестиваль книг Лема»[1157]. Директор «Выдавництва литерацкого» Куж готов был даже напечатать одну из книг Щепаньского, к которому испытывал неприязнь, лишь бы Лем в обмен на это подписал с издательством еще один договор, но Лем не пошел ему навстречу. Щепаньский, конечно, ценил такое отношение, но но все же должен был признаться в дневнике после прочтения книги интервью Береся с Лемом: «<…> Не могу собраться и сказать ему (Лему. – В. В.), что меня приводит в замешательство его абсолютная уверенность в собственной правоте во всем»[1158].

«Жиче Варшавы» одной из первых уведомила о выходе «Мира на Земле», как обычно, 100-тысячным тиражом[1159]. Однако отзывы были средние. В «Штандаре млодых» написали о романе: «<…> С грустью приходится констатировать, что абсолютное большинство интеллектуально привлекательных идей в этом произведении второй свежести. Захватывающая картина эволюции вооружений в ближайшие 50 лет – от мамонтоподобных и страшно дорогих до дешевых, мелких и умных – целиком взята из „Библиотеки XXI века“. А неожиданный финал игры между человечеством и его арсеналами, выведенными на Луну, списан с „Футурологического конгресса“ того же автора. Удивляет также не встречавшаяся ранее у писателя непоследовательность в фабуле»[1160]. Кшиштоф Копка тоже высказал Лему упрек в неоригинальности, а еще в том, что все заявления об упадке культуры на Земле ближайшего будущего не находят подтверждения в романе: сказано, например, что роботы вытеснили людей из медицины, но все психиатры, с которыми советуется Ийон Тихий, – люди[1161]. В свою очередь Анна Насиловская в «Твурчости» подчеркнула диалектику Лема: «Каким был бы мир без вооружений? Роман ставит диагноз, что в нем господствовало бы благосостояние, которое привело бы к инфантилизации общества и стиранию культурных рефлексов <…> Чтобы цивилизация не вырождалась, ей, стало быть, нужны вооружения, а культура оказывается функцией агрессивной стороны общества <…>»[1162]. А вот 39-летний писатель Яцек Натансон увидел в произведении Лема удачное сочетание романа с эссе, философским трактатом и гротеском (та самая непоследовательность в фабуле), отметив явное влияние языка Гомбровича. Но и он констатировал, что роман оставляет впечатление небрежно написанного, поскольку слишком часто использует пассивный залог, нехарактерный для польского языка, а