Читать книгу - "Литература как жизнь. Том I - Дмитрий Михайлович Урнов"

написанное автором не правил, он требовал от автора, чтобы тот прекратил править или, как выражался Страхов, «колупать». «Колупание» обходилось недешево, после авторской правки перебор верстки стоил 15 копеек в час, когда бутылка водки – 7 копеек[199]. Не прекрати автор «колупать», продолжалось бы до бесконечности, ведь «Война и мир» так и осталась без «последней воли», то есть решения автора больше не «колупать».

Ничего небывалого и зазорного в соавторстве редактора и автора нет. Среди тех рукописей, которые приходили в издательства самотеком и которым никакая редактура не могла помочь, мне попалось автобиографическое сочинение беспомощное, однако содержательное: жизнь, полная необычайных событий. Безграмотная писанина нуждалась, по моему мнению, в редакторски-умелом создании стиля совершенной безграмотности, получилось бы нечто вроде «Приключений барона Мюнхаузена», невероятных, но – не выдуманных. Никто из редакторов за это не взялся, не потому, что дело ненужное, а чтобы самотеку не давать потачки: «Одного создашь, от прочих не отобьешься».

Открыть, кто обрабатывал, не значит разоблачить источник. Возникшие благодаря умелой обработке книги, подобные роману «Как закалялась сталь», значения не потеряют. если их узаконить в жанре обработки. Наша школа находилась в пятнадцати минутах ходьбы от Квартиры-музея Островского, нас ежегодно туда водили на экскурсию, вела экскурсию вдова писателя. Из года в год рассматривали мы транспарант с прорезями, сквозь которые можно было прочитать строки, начертанные рукой парализованного автора, строки иначе написанные в книге, которая нам стала известна чуть ли не наизусть. Николай Островский, фигура героическая, превозмогая невероятные физические трудности, сотворил человеческий документ, редакторами преображенный настолько, что можно бы признать их соавторами. В свое время это было бы нецелесообразно, ведь запретил же Стивенсону издатель «разрушать чары» и рассказывать, как вся семья помогала ему сочинять «Остров сокровищ». До сих пор очерк, написанный об этом самим Стивенсоном, печатается отдельно, массовые переиздания единственного в своем роде романа не содержат «разоблачения чар». В издательство «Правда», где под редакцией моего отца выходило собрание сочинений Стивенсона, поступали письма читателей, получавших по подписке за томом том: «Не надо очерков!»

Историческое значение книги и неумирающая увлекательность той же книги – критерии разные. Безотчетное поглощение текста читателем требует ненарушения сотворенного автором впечатления, какое читатель поддерживает (по Кольриджу) «намеренным устранением неверия», а снабженные аппаратом, академические, всё объясняющие издания, это доверие и впечатление разрушают.

Творец книги «Как закалялась сталь», ставшей больше, чем литературным явлением, ждал и не дождался от Михаила Шолохова переработанного финала «Тихого Дона». Об этом говорит надпись, какую Николай Островский, за год до смерти, сделал, посылая свою книгу тому, в ком видел истинного художника, чего не решался сказать о себе. Суть надписи поясняется в письме «Товарищу Мише Шолохову, моему любимому писателю»: «Крепко жму Ваши руки и желаю большой удачи в работе над четвертой книгой “Тихого Дона” Искренне жду победы. Пусть вырастут и завладеют нашими сердцами казаки-большевики. Развенчайте, лишите романтики тех своих героев, кто залил кровью рабочих степи тихого Дона. С коммунистическим приветом Н. Островский. Сочи. Ноябрь 1935 года».[200] Мы не имеем возможности прочитать ответные письма Шолохова. Что письма были дружескими, знаем от Островского, который, спустя чуть больше полгода и за пять месяцев до кончины, отправляет «любимому писателю» ещё одно письмо, настойчиво приглашая его приехать. Островский работает над своей второй книгой и нуждается в откровенной профессиональной беседе о писательстве: «сие ремесло требует большого таланта», а у себя он достаточно таланта не находит.

«Люди с чистой совестью» Петра Вершигоры, эпопея партизанства 1940-х годов: содержательно и литературно грамотно, прочитал, как только книга вышла, а недавно по совету Эмки Манделя перечитал. В начале 60-х у меня была встреча с Петром Петровичем – незаурядный человек, но с тех пор взяло меня и до сего дня не отпускает сомнение, его ли эта книга полностью, от первой до последней строки. Все-таки достаточно знал я писателей, отечественных и зарубежных, чтобы увидеть соответствие между личностью автора и его произведениями. Попадались авторы умнее или глупее своих книг, но генетическое сходство проступало. Петр Петрович, мне показалось, не повествователь в книге, написанной от его лица. Кинорежиссер-сценарист он до войны не издавал книг, был человеком активным и творческим, но творчество бывает неоформленным: насыщено материалом, однако нуждается в сотворчестве. Вовсе не думаю, будто не Вершигора написал свою партизанскую исповедь, но между тем, что он написал, и умело сделанной книгой, которая имела успех и была удостоена премии, я думаю, пролегла полоса соавторства с литературно одаренным редактором. Сократили и немало существенного? Вне сомнения, однако не тронули нерв – произведение живет.

Американцы открыли, что «Убить пересмешника», широко и у нас известный роман Харпер Ли, создан редакторшей. Между редакторским и авторским вариантом различие смысловое. Неожиданно обнаруженный и уже изданный авторский вариант под названием «Иди и поставь сторожа» – заглавие взято из пророчеств Исайи, предрекавшего наступление большой беды и призывающего выставить дозорного. Воплощает беду, по замыслу Харпер Ли, отец главного персонажа, молодой девушки, отцу присущи неискоренимые предрассудки – ханжество и расизм, тем более опасные, что ему же свойственна непоколебимая уверенность в собственной правоте. А «Убить пересмешника» – книга о том, как отец боролся с расизмом. Читатели, выросшие на варианте переработанном, почувствовали себя обманутыми, как были расстроены моим мрачным тоном американские ребята на лекции о наступлении в России демократии – они хотели чувствовать себя счастливыми. Читатели «Убить пересмешника», млад и стар, радовались, читая книгу о торжестве добра. «Авторский вариант не увидел света, – оправдывает разницу читатель, успевший прочитать «Иди и поставь сторожа», – зато появилась книга, которая вдохновила три читательских поколения».

Ещё радужнее получился снятый по книге фильм, в котором царил мужчина из мужчин Грегори Пек – противоположность главному герою, сохранившего некоторые черты оригинала даже в переписанном варианте: нескладный человек. На экране явилось олицетворение мужества. В романе слабак, превозмогая слабость, решается выстрелить в бешеную собаку, а на экране – статный красавец, такой не дрогнул бы при нападении целой стаи псов.

Кинематограф процветал и процветает на несокрушаемости иллюзий. Популярные фильмы ужасов отражают внутренний кошмар, живущий в сознании каждого. Люди идут в кино, чтобы посмотреть, что у них в душе. Под покровом оптимизма у них скрывается поистине детский страх перед реальностью или же овладевает ими жизнерадостность ребяческая, без способности и желания понять, куда всё идёт. Фильмы-трагедии «Гражданин Кейн» и «Шумные двадцатые годы» кассового успеха не имели. Полвека спустя (обычный срок открытия полной правды) «Гражданин Кейн» признан лучшим фильмом из фильмов, но кто фильм посмотрит, тот всё равно старается увидеть