Читать книгу - "Полка: История русской поэзии - Лев Владимирович Оборин"

/ Сожжён в неделю скарлатиной…») – в таких текстах чувствуется влияние Бориса Слуцкого, с которым Уфлянд в нескольких вещах полемизирует.

Маргарита Разумовская, Сергей Кулле, Нина Мохова (Лосева), Лев Лосев, Владимир Герасимов. Ленинград, конец 1950-х годов[411]

Стихи Сергея Кулле (1936–1984) – почти исключительно верлибры, достаточно небольшие по объёму, вплоть до откровенно минималистических текстов («Русские Пропилеи, / скажите, / кто вас спилил?»). По мнению Льва Лосева, Кулле был «единственным, кто в полной мере (после Кузмина) овладел у нас верлибром, у кого русский верлибр достиг силы лучших американских образцов». Насчёт «единственного» – оценка несправедливая (в следующей лекции мы будем говорить о стихах Геннадия Алексеева, Владимира Бурича и других авторов, обращавшихся к верлибру), но лаконичная, ясная, менее ироничная, чем у Уфлянда, поэзия Кулле в самом деле замечательна. Кулле пользуется простым, практически безэмоциональным синтаксисом, активно прибегает к полисемии – и его верлибрическая поэзия в самом деле сближается и с американской, и с европейской традицией:

Они не спорили, не плакали, не пели.

В пилотках из газет,

с медицинболами под мышкой,

они ушли, не слишком осторожно

ступая

по гребням и по граням островерхих крыш.

А их подруги в лакированных баретках,

одетые в недорогие платья,

хотели бы последовать за ними,

но не осмелились.

Да их и не пустили.

Они умчались в переполненных трамваях.

Они заплыли за буйки в бассейне.

Или сокрылись в зарослях сирени.

Иль заблудились в мире слов.

Они уплыли на шарах воздушных.

Или свернули за угол на треке.

Или смешались с футболистами на поле.

Или отправились на пароходе в горы.

Михаил Ерёмин. 1970 год[412]

К Михаилу Ерёмину (1936–2022), как писал в своём эссе о нём Олег Юрьев, в наибольшей степени подходит определение «филологический». Ерёмин – поэт огромного словаря и огромной эрудиции; его стихи, обращающиеся к таким областям знания, как биология, физика, экономика, история, живопись, теология, напоминают о поэзии английских поэтов-метафизиков, полной «концептов». Важная разница – формальная: Ерёмин, продолжавший работать на протяжении шести десятилетий, очень рано пришёл к своей форме – нерифмованному восьмистишию, смысл в котором упакован очень плотно; при этом Ерёмин постоянно прибегает к игре слов, неологизмам, экзотическим для поэзии и архаическим терминам вроде «реотаксис», «фьючерс», «билабиальный» – и «мяндовый», «протори», «темляк». Текст Ерёмина – обычно высказывание, сближающее «далековатые понятия»; неаффектированная, «констатирующая» речь здесь то дробится на короткие предложения, то завивается в сложные синтаксические конструкции. Одна из основных тем поэта – экология, сосуществование человека с природой и насилие над ней, понятое и метафизически, и политически; Лев Лосев выделял среди важнейших сфер знания для Ерёмина лингвистику и биологию, имея в виду их подобие: для Ерёмина в самом деле редкое слово подобно редкому виду растения или животного, достойному описания и любования. Свою манеру Ерёмин развивал равномерно и настойчиво, публикуя время от времени сборники с одинаковыми названиями «Стихотворения». Сравним тексты 1964 и 2017 годов:

Ещё сомкнуты веки растений.

Нежидкий пруд. Неловкий чёлн.

Фебруари́йский след саней

И азбука подков на перфолéнте.

Видéнием весеннего окна

Не заслонить камина,

И юной девой сброшенная ткань

Имела форму платья для зимы.

Зимний пейзаж изображается окольными путями, с помощью остранений («нежидкий пруд» – значит замёрзший; «неловкий чёлн» – вросший в чужеродную для него ледяную среду); дорога, усеянная следами лошадиных подков, сравнивается с перфолентой, проткнутой несущими информацию отверстиями (возможно, глухо-ироничный кивок противостоянию «физиков и лириков», характерному для гласной оттепельной поэзии). А вот поздние стихи Ерёмина:

Предпочитают клёны су́песи и легкие сугли́нки,

На грунте щебнева́то-камени́стом

Не гибнут при достатке гу́муса (В культуре –

Дрена́ж, полив, подкормка.), зелень крон

Раскидиста в общественном саду́,

И не кровáвей прочих дланеви́дный

Опа́д на зазабóрной собственности

Разбогатевшего (На чём?).

Здесь вновь некое первоначальное пейзажное впечатление (вполне, казалось бы, тривиальное: кленовый листопад) становится поводом для сложного рассуждения. Клёны, предпочитающие «бедные» почвы, – приспособленцы, хорошо себя чувствующие и в суровых природных условиях, и «в культуре» (здесь Ерёмин как будто перенимает интонацию справочника по растениеводству); они уместны и в общественном саду, и за забором сомнительного нувориша – тоже, в конце концов, уподобленного умеющим устроиться в жизни клёнам. Другие поздние стихи Ерёмина активно задействуют понятийные и сюжетные ряды из архитектуры и античной мифологии, подчиняя их всё тому же этосу неторопливого и в конечном итоге нравственного размышления.

Лев Лосев[413]

Лев Лосев (1937–2009) начал писать стихи всерьёз только в 1970-е, в 37 лет. Находясь вблизи коллег по «филологической школе» и Иосифа Бродского (Лосев был одним из ближайших его друзей и написал его замечательную биографию), он после эмиграции сумел отстроиться от их влияний – и стал самым «классичным» из «филологических» поэтов. Стихи Лосева афористичны, часто (особенно в поздние годы) саркастичны – и блистательны с точки зрения техники. Лосев умело дозирует сентиментальное, часто передоверяя его персонажам (например, толстовскому Карлу Иванычу: «Мы внутрь картона вставим свечку / и осторожно чиркнем спичку, / и окон нежная слюда / засветится тепло и смутно, / уютно станет и гемютно, / и это важно, господа!»). С одной стороны, он вырабатывает интонацию холодного стоицизма:

Как только нас тоска последняя прошьёт,

век девятнадцатый вернётся

и реку вновь впряжёт,

закат окно фабричное прожжёт,

и на щеках рабочего народца

взойдёт заря туберкулёза,

и заскулит ошпаренный щенок,

и запоют станки многоголосо,

и заснует челнок,

и застучат колёса.

С другой – эта отстранённая интонация может прорываться желчным раздражением («"Извини, что украла", – говорю я воровке…») или, в свою очередь, остраняться парадоксом: так, стихотворение «Понимаю – ярмо, голодуха…» воспроизводит длинный обличительный монолог поэта о России, но заканчивается так:

Но гибчайшею русскою речью

что-то главное он огибал

и глядел словно прямо в заречье,

где архангел с трубой погибал.

Если размышлять о том, что «филологического» в стихах Лосева, окажется, что у него много стихов о поэзии, о фигуре поэта – причём, в отличие от многих современников, он не видит в этой фигуре себя (хотя в поздние годы способен брезгливо произнести: «Нас в русском языке от силы десять»). Лосев, в США преподававший русскую литературу, – поэт,