Читать книгу - "Утопия на марше. История Коминтерна в лицах - Александр Юрьевич Ватлин"

ярко проявилась в двух крупных работах, написанных накануне прихода гитлеровского фашизма к власти, — «Что же дальше?» и «Единственный путь». В первой из них он дал определение фашизма, ставшее основой для размышлений не только марксистских теоретиков. Вот оно: «Фашизм — это не просто система репрессий, насилия, полицейского террора. Фашизм представляет собой особую государственную систему, основанную на искоренении всех элементов пролетарской демократии в буржуазном обществе. Задача фашизма — не только в разгроме пролетарского авангарда, но в распылении всего класса. И здесь недостаточно физическое преследование самых революционных слоев рабочих. Речь идет о разгроме всех самостоятельных и добровольных организаций, уничтожении всех опорных пунктов рабочего класса и искоренении плодов семидесятилетней работы социал-демократии и профсоюзов. А на эту работу в конечном счете опирается и Коммунистическая партия». Последнее признание было явно не в духе Троцкого, оно было вызвано самой жизнью, отодвинувшей в сторону частные разногласия перед лицом общей угрозы.

В его работах, написанных на острове Принкипо, впервые появился термин «сталинизм» и была дана характеристика советского общества, временно попавшего под власть бюрократического аппарата. Но надежды на то, что массы воспрянут и сметут переродившихся лидеров как в Советском Союзе, так и в зарубежных компартиях, оказались тщетными. Призывы Троцкого к чрезвычайному конгрессу Коминтерна так и остались гласом вопиющего в пустыне. Он прорабатывал альтернативный вариант, отнюдь не связывая его только с победой фашизма: «…хотя мы всеми силами и боремся за возрождение Коминтерна и преемственность его дальнейшего развития, мы абсолютно далеки от голого фетишизма форм. Судьба пролетарской революции для нас выше судьбы организации Коминтерна. И если станет реальностью худший из вариантов, если вопреки нашим стараниям нынешние официальные партии будут приведены сталинской бюрократией к краху, если нам в известном смысле придется начинать все сначала, то новый Интернационал вырастет из идей и кадров Левой коммунистической оппозиции»[1107].

Троцкий последним признал свой разрыв с Коминтерном, произошедший уже в 1927 году. Генерал без армии, он не скрывал своей растерянности, признаваясь в одном из писем: мы похожи на людей, одиноко стоящих на вокзале и ждущих поезда, о котором они знают лишь то, что он должен иметь номер четыре. Эфемерность Четвертого Интернационала, с которым перебравшийся вначале в Скандинавию, а затем во Францию Троцкий связывал надежды на новый подъем мировой революции, имела в своей основе нечто большее, чем отсутствие у новой организации социальной базы. История, повторенная дважды, становится фарсом. Четвертый по счету Интернационал, как и все его предшественники, претендовавший на единоличное представительство интересов рабочего класса, не мог стать не чем иным, как памятником человеку, уже пережившему и фарс, и трагедию.

Шли годы, а идея всемирного пролетарского переворота так и не обрастала новыми сторонниками, напротив, проклинаемая Троцким социал-демократия завоевывала все новые позиции на политической арене. Да и Коминтерн после своего Седьмого конгресса обрел второе дыхание, провозгласив политику антифашистского народного фронта. История не желала развиваться по законам, предписанным ей небольшой группой «большевиков-ленинцев» самых разных национальностей. А они оставались сами собой, готовые в любой момент броситься туда, где разгорается пожар мировой революции. Троцкий с удвоенным вниманием следил за горячими точками планеты, будь то Германия или Китай, Испания или Латинская Америка. К его выводам прислушивались и правительства, и революционеры, но все меньше людей шло за ним. Все силы «безоружного пророка» были отданы делу революции, но новые поколения, казалось, не хотели принимать такой жертвы.

Лев Давидович Троцкий

1940

[Из открытых источников]

Коминтерн всего на три года пережил Троцкого. В их трагической судьбе много общего, но есть и принципиальное отличие. В то время как секции Коминтерна попали под пресс сталинского диктата и склонились перед ним, Троцкий поставил политическую независимость выше амбиций власти. Сумей Коминтерн отстоять свое право на иное мнение, сохранить дух коммунистического плюрализма и идейной самостоятельности, кто знает, какими путями пошло бы европейское рабочее движение. Но и сам Троцкий оставался пленником той доктрины, которая окрыляла его в решающие моменты его жизни. Выброшенный из руководства ВКП(б), высланный из Советского Союза, он не желал, а может быть, просто не мог внести коррективы в собственный маршрут. Чем больше он увлекался созданием «своего» Интернационала, тем более конъюнктурными становились его оценки Коминтерна. Как когда-то меньшевики — для большевиков, а левые социалисты — для коммунистов, ближайшие конкуренты в борьбе за истинное толкование и практическое воплощение марксистской теории превращались из потенциальных союзников в главных врагов.

Троцкий писал в марте 1938 года, добравшись до конечной точки странствий современного Агасфера — мексиканского города Койоакана: «В практической политике Коминтерн стоит вправо от Второго Интернационала. В Испании Коммунистическая партия методами ГПУ душит левое крыло рабочего класса. Во Франции коммунисты стали, по выражению газеты „Тан“, представителями „ярмарочного шовинизма“. То же наблюдается, более или менее, в Соединенных Штатах и в ряде других стран. Традиционная политика сотрудничества классов, на борьбе с которой возник Третий Интернационал, стала теперь в сгущенном виде официальной политикой сталинизма, причем на защиту этой политики призваны кровавые репрессии ГПУ… Для революционной политики нужна революционная партия. У Сталина ее нет. Большевистская партия убита. Коминтерн вконец деморализован»[1108].

В этих горьких признаниях было немало правды, но не вся правда. Троцкий внес немалый вклад в то, что на многих поворотах коминтерновской истории верность стратегическим целям движения отступала перед тактическими интересами его отцов-основателей, одним из которых был он сам. Интересы эти имели весьма широкий спектр: от защиты «отечества всех трудящихся» до «искоренения троцкизма» в западных компартиях. Зигзагообразность генеральной линии международного коммунистического движения давно уже стала притчей во языцех западной прессы, и Троцкий не открывал ничего нового, приподнимая завесу секретности над тем, что давно уже потеряло даже минимальный аромат таинственности и романтизма.

Идея поглотила его, превратила окружающий мир в замкнутое пространство. Бесспорно, в разгар сталинских репрессий Троцкий был одним из немногих, кто со всей страстью выступал против беззакония, возведенного в закон. Спасая честь большевизма, Троцкий не мог не остаться последним большевиком. Смольный в октябре семнадцатого стал колыбелью этого политического деятеля, и он уже не мог поставить под вопрос главный итог собственной жизни.

В любом обществе есть люди, не желающие подстраиваться под общепринятый размер. К их числу принадлежал и Троцкий. Его идеи и дела принадлежат прошлому. Но это наше прошлое. И чем дальше оно будет уходить от будничных забот современности, тем более одиноко наш герой будет смотреться на историческом пьедестале, сотворенном для себя самого. Абсолютизация насилия и отрицание