Читать книгу - "Лента Мёбиуса, или Ничего кроме правды. Устный дневник женщины без претензий - Светлана Васильевна Петрова"

Бенедикт XVI тоже не ответил, возможно, не мог взять в толк, о чём речь – эти русские выглядят весьма странными. К тому же и Папа большой начальник: его дело бубнить по бумажке перед многотысячной толпой, а не ублажать конкретных нищих, он же не Иисус Христос. На этом терпение сочинцев кончилось и состоялся коллективный молебен о спасении города от произвола властей. Вот отрывок из его текста: Нам остаётся, Господи, молиться Тебе, всемилостивому, чтобы Ты вразумил народных слуг, обезумевших от власти и денег. Они достойны жалости, а мы, которые от них страдают, сочувствия. Говорят, есть законы, но законы не исполняются, законы для низов, а не для верхов, потому и уповаем единственно на Твою справедливость. Покарай кровопийц, не дожидаясь Страшного суда, а то сил уже не осталось.

Молящихся разогнала полиция, а кремлёвские бонзы как воды в рот набрали, сомневаюсь, что со стыда.

Как часто мы ждём, что добро совершит кто-то другой, а мы чужой беде только посочувствуем. Каждый раз внимательно читаю в «АиФ» списки жертвователей: Козюлин из Барнаула, Папилин из Новосибирска, Асташкина из Москвы… Интересно, кто они, сколько у них денег и много ли дали? Не очерствели люди, спасают больных детей, брошенных государством. Не пора ли и мне опустить в копилку добрых сердец свой пятак? Близких не обижу: Феде перейдёт московская квартира отца, Катюше достанутся апартаменты дедушки с бабушкой. Дача в Хосте с муниципальным пляжем без сортира и столичными ценами ей не нужна, они с мужем купили себе красивый домик в предгорьях Севенн, там тепло круглый год, оливковые деревья, тишина, неподалеку крошечный, забытый зеваками городок: дешёвые магазинчики и забегаловки с прованской кухней. Конечно, лучше бы при жизни передать детям наследство, но я живу с московской ренты, пусть подождут ещё немного. Во всяком случае, жилплощадью Галушек имею право распоряжаться по своему усмотрению. Заранее рассказала о своём намерении детям, чтобы не испугать неожиданностью. Приняли нормально.

Попросила Нину, разыскать женщину со страниц газеты. Она пришла, красивая, ещё не убитая жизнью, ещё надеющаяся на спасение. Я дала ей денег на подарки детям и уверила, что скоро всё необходимое от администрации города она получит – уж слишком громкий скандал, а после моей смерти, до которой меньше чем до конца жилищной очереди, они станут владельцами и этой квартиры. Старшая дочь уже невеста, выйдет замуж, сможет жить самостоятельно.

Многодетная мать, столько раз обманутая, мне поверила, я тут же пригласила нотариуса и составила завещание.

Нина обиделась. Если сосед выиграл в лотерею, прежде всего, думаешь: вот повезло! А почему не мне? Нина сказала:

– Вы бы лучше одну комнатку, маленькую, мне отписали. Ваши-то всё одно сюда не ездят. Я бы за вами бесплатно ухаживала.

Упаси, Господи!

Лихо я обмишурилась, уверовав в силу общественного резонанса! Городской глава принял позу японской мартышки: ничего не слышу, ничего не вижу, ничего не говорю. И никакой Божьей кары, а уж справедливостью и не пахнет. Никто не отнимет у нас знание, что есть подлость, страдания и смерть. Но в ген человека заложено воспоминание о рае, и он с упрямством одержимого стремится к безнадёжным мировым проектам: равенству, бескорыстной любви, благородству силы.

Отчётливо, как всё далёкое, помню своё первое, ещё неосознанное столкновение с несправедливостью. Родители отправили меня, пятилетнюю, в Евпаторию, славившуюся прекрасными детскими санаториями, в том числе лечебными, разумеется бесплатными. Я оказалась в казённом оздоровительном учреждении, в группе самых маленьких, скучала без мамы и плакала по ночам. Меня признали нервной и прописали мокрый и противный «электрический воротник», от которого щипало кожу. До завтрака мы делали зарядку, потом строем ходили на пляж купаться. С остервенением копались в песке, где искали ракушки, как дикари считали их драгоценными и, торгуясь, меняли серые гребешки на перламутровые домики мидий и завитушки от рачков. Нам давали картонные коробочки, клей и учили делать из ракушек шкатулки. Бедность магазинов подогревала моду на поделки, ими торговал весь прибрежный Крым.

В конце дня нас собирали на «линейку» – воспитатели обсуждали поведение детей и выставляли оценки. На расчерченном листе ватмана, напротив каждой фамилии, появлялся новый квадратик: красный означал отлично, синий – хорошо, коричневый – плохо. Эти сведения по окончании санаторного срока сообщались родителям. Моя строчка превратилась в сплошную синюю линию – за «неактивность». Это казалось обидным, ведь я ничего плохого не делала, просто ребята повзрослее не звали малявку в свои игры. Однажды, когда очень добрая и идеологически подкованная вожатая на вечерней линейке в очередной раз сказала, что октябрёнок Ксюша ни с кем не дружит, я, желая заработать красный квадрат, поцеловала в щёку стоящего возле меня мальчика, а наутро на ватмане рядом со своей фамилией увидела коричневый квадрат. Ничего не поняла и горько зарыдала. Слова «справедливость» я ещё не знала.

Девять из десяти взрослых говорят, что судьба к ним несправедлива. Не законы общества, не мироустройство, а именно судьба. Но почему она такая, а не другая? Сначала отобрала у меня брата и Дона, потом Мотю и Кирилла, маму с папой, а на закуску – самых близких друзей, оставив одну на ветру, без защиты. Красного квадрата не заслужила?

Память подбрасывает ещё сюжет. Я уже перешла в выпускной класс, начитанна, самонадеянна и имею собственное мнение не только о справедливости, но о жизни вообще. Мы с мамой едем в Одессу на поезде, в «мягком» вагоне, поскольку так называемые международные, со специальным отделением для двух смежных купе, где находится умывальник, а под ним ночной горшок, по этой ветке не курсировали. У нас нижние полки, приобретённые бесплатно по броне, верхние достались молодой парочке. Похоже, студенты. Высокий блондин и девочка, совсем неприметная, со слегка обозначенным животиком. Если женаты, то недавно. Она лежит, а он, не отходя, стоит рядом и всё время трогает её голые ноги, неумышленно, как бы случайно, повинуясь хотению руки. Мне обидно: я же лучше, почему он на меня даже не смотрит? На станции купил пирожок, откусил, сосредоточенно пожевал, потом дал ей.

Крокодилица выговаривает молодому человеку, чтоб не торчал в дверях, мешая притоку воздуха из открытых в коридоре окон