Читать книгу - "Идеология и филология. Ленинград, 1940-е годы. Документальное исследование. Том 1 - Петр Александрович Дружинин"

«Тематика Ахматовой насквозь индивидуалистическая. До убожества ограничен диапазон ее поэзии, – поэзии взбесившейся барыньки, мечущейся между будуаром и моленной. Основное у нее – это любовно-эротические мотивы, переплетенные с мотивами грусти, тоски, смерти, мистики, обреченности. Чувство обреченности, – чувство, понятное для общественного сознания вымирающей группы, – мрачные тона предсмертной безнадежности, мистические переживания пополам с эротикой – таков духовный мир Ахматовой, одного из осколков безвозвратно канувшего в вечность мира старой дворянской культуры, “добрых старых екатерининских времен”. Не то монахиня, не то блудница, а вернее блудница и монахиня, у которой блуд смешан с молитвой. ‹…› Такова Ахматова с ее маленькой, узкой личной жизнью, ничтожными переживаниями и религиозно-мистической эротикой»[975].

Посреди этого текста, и без того серьезно усиленного, Борис Михайлович увидел, что Жданов буквально говорит его собственными словами, цитирует его… Жданов распинал Ахматову скрытой цитатой из книги Эйхенбаума «Анна Ахматова. Опыт анализа» 1923 г.:

«При отсутствии метафор, естественно обогащающих язык, Ахматова должна была ввести в свою поэзию новый словесный слой, чтобы выйти за пределы разговорной речи, уже достаточно использованной. Этим новым слоем и оказалась речь церковно-библейская, речь витийственная, которая вступила в сочетание с разговорной и частушечной. В “Четках” уже есть зародыш этого движения, как видно по приводившимся выше примерам. ‹…› Тут уже начинает складываться парадоксальный своей двойственностью (вернее – оксюморонностью) образ героини – не то “блудницы” с бурными страстями, не то нищей монахини, которая может вымолить у Бога прощенье»[976].

Если Б. М. Эйхенбаум и был отмечен в окончательном варианте доклада скрытой цитатой, то ни его имя, ни вопрос литературоведения вообще в докладе не упоминались. Но это случайное обстоятельство, конечно же, не могло уберечь область истории литературы от сокрушительных последствий. Иллюзий никто не испытывал – ни в Ленинграде, ни в Москве.

Московский славист С. Б. Бернштейн отметил постановление ЦК в своих записях:

«Вчера провел вечер у Леонида Петровича Гроссмана. Были еще Г. О. Винокур, А. Я. Таиров и актер А. Н. Глумов. У всех похоронное настроение. Вызвано это последним постановлением партии от 14 августа. ‹…› Мрачный А. Я. Таиров говорит: “Это только начало. Нас всех ждут тяжелые времена”. Гроссман пытался развеять мрачные предчувствия, но это звучало наивно и неубедительно. Неожиданно Глумов встал и очень сильно прочитал “Пророк” Пушкина. Все долго молчали. После великих пушкинских слов нельзя было говорить. Домой возвращался с Винокуром. Григорий Осипович сказал: “Мы еще будем вспоминать счастливые времена военного времени”. Не хочу в это верить»[977].

Лингвист Г. О. Винокур оказался тогда трагически прав: в филологии, да и вообще во всех областях науки и общественной жизни, наступила новая эпоха.

Постановление повсеместно обсуждалось, в том числе и на филологических факультетах университетов: «Уже 30 августа наши университетские литературоведы широко на кафедрах обсуждали постановление о журналах “Звезда” и “Ленинград”»[978], – записал С. Б. Бернштейн.

Разоблачение И. М. Нусинова

Первым послевоенным идеологическим мероприятием непосредственно в области истории литературы стала «критика» крупного советского литературоведа, члена ВКП(б), доктора филологических наук, профессора МГПИ, деятельного участника еврейского литературного движения и активного члена Еврейского антифашистского комитета Исаака Марковича Нусинова (1889–1950), развернутая в мае 1947 г.

Почему был избран именно он, ведь преследование членов ЕАК и открытый антисемитизм начались позднее? Ответ прост: нашелся человек, замолвивший за него «словечко» перед ЦК.

Во многих отраслях советской науки можно наблюдать таких людей-детонаторов (иначе говоря, провокаторов), усилиями которых различные области науки подверглись серьезному деструктивному воздействию со стороны действующей власти. В философии таким человеком-детонатором явился, без всяких сомнений, профессор З. Я. Белецкий; в истории – академик А. М. Панкратова. В филологии процесс был более сложным в силу нескольких «очагов возгорания», но первым таким детонатором стала ученица И. М. Нусинова, доцент МГПИ Е. Б. Демешкан.

«…Фанатичная антисемитка – Демешкан, которая была преподавателем Ленинского пединститута ‹…›, славилась тем, что писала заявления-доносы на всех подряд: на своих учителей, на соучениц, на сотрудников и просто людей, которые были ей подозрительны и вызывали ее ненависть, как евреи. Говорили, что у нее в начале революции был расстрелян отец, и она почему-то считала, что виновны в этом были те же евреи. Она ходила на защиты диссертаций и выступала с разгромными речами, имевшими большой успех у определенной части аудитории. Некоторые считали ее ненормальной, и, видимо, такой она и была, но факт тот, что ее “ненормальность” в данный момент получила высокую поддержку»[979].

Более предметно Елену Демешкан описывает Г. В. Костырченко:

«Дочь полковника царской пограничной охраны, расстрелянного в Крыму красными, она, скрыв свое дворянское происхождение, в 1934 году поступила в Московский государственный педагогический институт, где после получения диплома осталась на кафедре западной литературы, возглавлявшейся Нусиновым. В 1941 году защитила под его руководством кандидатскую диссертацию. Потом была эвакуация в Ульяновск, из которой Демешкан в 1943 году помог возвратиться обратно в МГПИ тот же Нусинов, устроивший ее доцентом на своей кафедре. Однако, чутко уловив нагнетавшиеся сверху антисемитские настроения, молодая специалистка направила в ЦК ВКП(б) донос на своего благодетеля, уличив его в придании руководимой им кафедре “известного национального профиля”. Вскоре приехала комиссия со Старой площади, и в начале 1945 года Нусинов был снят с работы. Такой результат окрылил Демешкан, которая, заявляя теперь, что ее поддерживают видные работники из ЦК, открыто стала проповедовать в институте антисемитские взгляды. В частности, она убеждала коллег в том, что в институте “орудует” “еврейская лавочка” и, вообще, “евреи хуже, чем фашизм”, что “еврейская нация повредила русскому народу, так как они повинны в том, что захирело производство там, где они заполонили управленческий аппарат”. Неоднократные попытки администрации и общественных организаций МГПИ как-то урезонить Демешкан только еще больше распаляли антисемитку, сетовавшую на то, что ее преследуют за правду. С каждым годом ее юдофобская агитация становилась все более вызывающей, а попытки “разоблачить антипатриотическую деятельность в институте троцкистско-бундовского охвостья” более масштабными. В мае 1948 года терпение руководства МГПИ наконец истощилось и оно, решив власть употребить, уволило Демешкан из института. И вот тогда та написала Сталину ‹…›. Не надо обладать особой проницательностью, чтобы предугадать дальнейший ход событий. Как и следовало ожидать, Демешкан через какое-то время по указанию заведующего ОПиА ЦК Ф. М. Головенченко была восстановлена на работе в МГПИ»[980].

Впоследствии антисемитизм Демешкан еще более усилился, перейдя в откровенную юдофобию, и усмирить ее оказалось возможным лишь после смерти Сталина. 15 декабря 1953 г. она с ведома М. А. Суслова была