Читать книгу - "Николай Языков: биография поэта - Алексей Борисович Биргер"

Не было никакой «дележки» ни между Пушкиным и Гоголем, ни между Пушкиным и Языковым, ни между Языковым и Гоголем. Происходило взаимное обогащение – да, порой и на фоне резких противоречий, особенно между Пушкиным и Языковым, но, как мы видели, не было бы этих противоречий – не было бы и свершений, которые рождались из этих столкновений противоположностей; не было бы искр, зажигающих священный огонь.

Все это к вопросу о том, «кто кому должен», если принимать высказывание Ключевского вне контекста, в который это высказывание вписано. Иногда такое впечатление, что Гоголь поделился силами с Языковым – настолько мощный взлет Языкова начинается сразу после их встречи. А Гоголю писать все труднее и труднее? Как сказать. В 1841 году выходит новый, окончательный вариант «Тараса Бульбы». Повесть переработана так, что диву даешься, начиная сравнивать с первым вариантом (который Пушкин успел прочесть). Если первый вариант «несомненно гениален», то второй «истинно велик». И ведь вся основная переработка совершается после начала общения с Языковым, постепенно перерастающего в постоянные и теснейшие контакты с ним.

А Языков практически сразу после первой встречи с Гоголем отбывает в Ниццу – к пребывающей в трауре семье Вильегорских. Невозможно представить, чтобы этот переезд произошел без влияния – либо воздействия – Гоголя. Конечно, на окончательное решение Языкова, который вплоть до этого о переезде в Ниццу и не задумывался и собирался провести наступающую зиму в Ганау, где проверенное лечение и проверенные врачи, которым он доверяет, могло повлиять и воспоминание о Воейковой, о том, что именно в Ницце она умерла, и желание поклониться месту ее смерти, самому дому, где она провела последние дни и скончалась, наверняка было достаточно сильным. Но слишком все сходится: Гоголь, очень волнующийся, как семья его близких друзей переживет трагедию, если рядом не будет какой-то отдушины, какого-нибудь милого им человека из России, его трехдневное теснейшее общение с Языковым и резкая смена планов Языкова на зиму.

И происходит нечто необычайное – в Ницце происходит такой расцвет творчества Языкова, которого давно не бывало.

Конечно, расцвет этот приходит не вдруг. Еще до переезда в Ниццу написаны две удивительные «Элегии» 1839 года, «Толпа ли девочек, крикливая, живая…» и «Здесь горы с двух сторон стоят, как две стены…», но и они – лишь предвестие того, что будет создано в Ницце.

Просто если перечислить то, что несомненно относится к вершинам – «Малага», «Ундина», «Иоганнисберг», «Буря», «К Рейну»… А еще целый ряд стихотворений, две полушутливых полуавтобиографических поэмы в драматической форме, «Встреча Нового года» и «Странный случай», поэму-«Быль» «Сержант Сурмин»…

Насчет поэм – разговор особый. Языков отказывается от своих прежних стремлений создать нечто возвышенное, романтическое, героическое, желательно на основе древней истории, и обращается к тому, что скорей всего стоит называть «житейские анекдоты». В двух драматических сценках он живописует молодежные гулянки недавних – а может, и «вечных» – студентов, давая своим персонажам намеренно приниженные имена: Скачков, Дрянской, Хворов… Сюжеты предельно просты: в первой сценке, «Встреча Нового года», друзья потрясены известием о смерти их близкого друга Кубенского, и вдруг он является живой и здоровый: сплетница матушка-Москва сперва превратила его простуду в серьезную болезнь, а затем и вовсе его похоронила. Во второй сценке, «Странный случай», Власьев ждет в немецком трактире на пересадочной станции, где лошадей меняют, сосватанную ему тетушками невесту с ее семьей – и упускает ее, приняв за англичанку.

Трех персонажей наделяет Языков автобиографическими чертами: Скачкова, Власьева и Пронского. Во второй сценке, где действуют только Скачков и Власьев, Власьев становится наиболее автобиографичным. Он мечтает вернуться в Россию, но продолжает лечиться в Европах, хотя и чувствует себя намного лучше:

…Власьев

Поправляюсь…

Я хоть куда!

Скачков

Карлсбад тебе помог:

Чудесный ключ!

Власьев

Я им весьма доволен.

Скачков

И есть за что: ты словно не был болен,

Стал молодцом, от головы до ног

Включительно, ты потолстел прекрасно,

Свеж и румян. Ты явишься домой,

Мил и любезен телом и душой.

А между тем ты ездил не напрасно

И для ума, ты бросил высший взгляд

На разные предметы, освежился

От жизни вялой, сонной, прокатился

В Германию. И знаешь ли что, брат?

Женись-ка ты. Покинь свой быт келейный,

Бесплодные работы и мечты

Студентских лет, да смело в мир семейный,

В объятия любви и красоты!

Но и Пронский в этой сцене проходит за кадром – друзья говорят о нем то, что часто говорили о Языкове:

Скачков

…Вот, например, хоть Пронской, славной малой,

Душой, умом, возвышенный поэт,

А проку в нем большого также нет!

Его таланта верно бы достало

На важный исторический предмет,

На драмы, на большие сочиненья!

А что же он? Два-три стихотворенья

Коротеньких Парнасу подарит,

А целый год потом живет их славой,

Покоясь так почтенно-величаво,

Как будто львом Немейским он покрыт!

Да, я с тобой согласен совершенно:

У нас талант всегда весьма ленив

И много спит.

Власьев

И видеть предосадно,

Как сам себя он губит беспощадно

Бездействием, хотя самолюбив…

Легко угадываются в персонажах и черты друзей Языкова: братьев Киреевских, Вульфа, Шепелева, других. Языков вроде бы приближает эти сценки к дружеской пародии, шутке для своих, тексту домашнего капустника, остроты, подначки, ирония и самоирония которого могут