Читать книгу - "Борис Слуцкий - Илья Зиновьевич Фаликов"

себя». Другому учителю — Асееву — «очень хотелось премии». Зато поэт далёких предпочтений — к тому же не любящий Слуцкого — о войне своим «Тёркиным» сказал значительно лучше, нежели дорогие наставники и предтечи — Сельвинский и Кирсанов.

Слуцкий не вдаётся в стиховедческую аналитику. Он пишет о личностях поэтов, об их стихах высказывается оценочно, по впечатлению, со своей колокольни. Ничего подобного «Студии стиха»[112] Сельвинского написать не помышляет — или не обнаруживает таких помыслов. Прозу

после «Записок о войне» он делает набегами, по случаю, порой лишь для себя — обрывая набросок портрета на полуслове. Может быть, многое писалось на досуге, во время болезни или бессонницы, когда не шли стихи или не было переводческой работы. Здесь можно сказать и о такой ситуации: в прозу шло то, что дополняло стихи, объясняло их, постоянно точило душу, не отпускало её. Это касается прежде всего его неутихающей боли от потери Кульчицкого. «Голос друга» — «Давайте после драки...» — он считал своим лучшим стихотворением: «...вряд ли мне удалось когда-нибудь написать что-нибудь лучшее». Вслед за этими словами он даёт важное сообщение о себе: «В собственных стихах мне нравится не средний или среднехороший уровень, а немногочисленные над ним взлёты, не их реалистически-натуралистическое правило, а реалистически-символические исключения». Символизм по-слуцки.

Тем не менее. Он до конца не понимал и не принимал любовь сограждан к его «Лошадям в океане». Не слишком ценил «Физиков и лириков». Типичные реалистически-символические стихотворения.

Он держится «Госпиталя». Видит в нём бездну содержания. «До сих пор в “Госпитале” мне нравится отношение к религии, понимание непростоты, неполноты, неокончательности её упразднения». К слову, он припоминает и отзыв волошинской вдовы Марьи Степановны о «Лошадях в океане»: «настоящее христианское стихотворение».

Стихи рождаются по-всякому. Пребывая в «глухом углу времени», Слуцкий любил большой труд и долгое время, вложенные в ту или иную вещь. Стихам, возникшим легко и быстро, удивлялся. Например, «Физикам и лирикам». Между делом признается: «...провожая знакомую, я сказал ей: “Я строю на песке”, — и вскоре написал об этом стихотворение». Значит, всё-таки непровожание знакомых девушек — ложное впечатление квартирного соседа...

Отношения с Эренбургом были серьёзными и в той игре, которую многие знают: составить и сравнить списки из десяти первых поэтических имён. «Имена в наших списках ни разу не совпадали полностью. Но некоторые поэты переходили из одного списка в другой. Николай Алексеевич Заболоцкий, долгие годы фигурировавший только на моих листках, перекочевал на эренбурговские и уже навсегда остался там и в его сердце. А с его листков на мои так же перекочевал Осип Мандельштам». В этих списках были самые блестящие имена, поныне не потускневшие. Выделю такое свидетельство Слуцкого:

«Я хорошо помню, как И. Г. сказал:

— Для меня лишь Марина и Мандельштам. Хотя я понимаю, что значение Пастернака больше. — Кажется, он сказал: конечно, больше».

Весьма характерно для шестидесятых: значение Мандельштама ещё не достигло нынешних и будущих пределов.

Жизнь предоставила Слуцкому редчайший сюжет: свела его в одной поездке — в Италию — с Заболоцким и Твардовским.

Константин Ваншенкин: «Делегация летела самолётом, но у Заболоцкого было больное сердце, и ему запретили. Слуцкий вызвался поехать с ним поездом.

Объяснил это не своей заботливостью, а тем, что знает немецкий язык. Ехали они трое суток».

Всего в делегации было десять поэтов, не уважавших друг друга, но жавших друг другу руки. Есть фотоснимок Слуцкого и Заболоцкого в Италии. Респектабельные господа. Слуцкий — прям, как штык.

Он увидел того и другого вблизи. С Заболоцким — естественно подружился. С Твардовским... их знакомству нельзя найти точного определения. Но какое-то тепло появилось. А со стороны Слуцкого — если не любовь, то понимание. Но оно и раньше было. Он хорошо видел Твардовского. «Одинокая молодость, опоздавшее на несколько лет признание, равнодушие мэтров ожесточили Твардовского». Нет, он не случайно говорил о несправедливости упразднения религии: это отдаёт всепрощением.

О Заболоцком. «Что было пережито вместе? Италия. По телевидению впервые выступали вместе. В Сикстинской капелле вдвоём час задирали головы. Тёплый, не остывший ещё труп Н. А. я (с Бажаном и Бесо Жгенти) поднимал с пола и укладывал на письменный стол». Более близкой дружбы, кажется, не бывает.

А Блока выселили перед смертью.

Шло уплотнение, и Блока уплотнили.

Он книги продавал и перелистывал,

и складывал, и перевязывал.

Огромную, давно неремонтированную

и неметёную квартиру жизни

он перед смертью вымыл, вымел, вымерял,

налаживал и обревизовал.

Я помню стол внезапно умершего

поэта Николая Заболоцкого.

Порядок был на письменном столе.

Всё черновое было уничтожено.

Всё беловое было упорядочено,

перепечатано и вычитано.

И чёрный, торжественный, парадный

костюм, заказанный заранее,

поспел в тот день.

Растерянный портной

со свёртком в дрогнувших руках

смотрел на важного, спокойного

поэта Николая Алексеевича,

в порядке, в чистой глаженой пижаме

лежащего на вымытом полу.

Порядок!

(«Порядок»)

Почему Слуцкому вспомнился Блок? Почему возникла эта пара, каковой не было в природе стихотворства? Поэты неслиянны и неразрывны. Слуцкий ещё не знал, что его постепенно-обвальный уход из жизни будет до жути напоминать — блоковский: тихое сумасшествие.

На похоронах Заболоцкого Слуцкий сказал:

— Наша многострадальная литература понесла тяжёлую утрату.

Собравшиеся вжали голову в плечи: как это — многострадальная?..

Взаимонеприятие Твардовского и Заболоцкого — печальный факт, для Заболоцкого крайне болезненный: нелюбовь главного редактора «Нового мира» была продолжением его понесённых от власти мучений. Но для Слуцкого, который сам в своё время, в конце тридцатых, прошёл мимо Твардовского («Молодым я его не знал, не видел...»; «Страна Муравия» ему не понравилась), ясны эстетические и личностные причины конфликта крупнейших поэтов времени. Они были старше Слуцкого, но на самом деле старше был он: он уже переварил опыт их поколения, нетерпимого и непримиримого.

«Несколько раз я приносил Заболоцкому книги — из нововышедших, и почти всегда он с улыбкой отказывался, делая жест в сторону книжных полок:

— Что же мне, Тютчева и Баратынского выбросить, а это поставить?»

Твардовский смотрел на собратьев, молодых и не очень, точно так же, только без улыбки — белыми глазами. «“Чудь белоглазая” называл его начитанный в летописях Асеев». Вот сценка, достойная Гоголя:

«В купе международного вагона он <Твардовский> сказал мне вполне искренне дословно следующее:

— Каково мне, Б. А., быть единственным парнем на деревне и чувствовать, что вокруг никого.

Продолжение