Читать книгу - "Две жизни. Все части. Сборник в обновленной редакции - Кора (Конкордия) Евгеньевна Антарова"

Он улыбнулся, но ничего не сказал. Ананда взял меня под руку, и мы пошли в музыкальный зал.

Я чувствовал себя совсем хорошо, но спускаться по лестнице было довольно трудно. Оба моих друга держали меня под руки, и все же ноги мои сгибались с трудом. Целую вечность, казалось, мы шли, пока наконец не добрались до цели.

Зал был еще пуст; через минуту вошел туда князь со слугами, которые зажгли лампы и люстру. Милое лицо князя, сияющее перед моей болезнью, удивило меня озабоченностью и какой-то тоской.

Я хотел спросить, что с ним случилось. Но вовремя вспомнил, как должен вести себя воспитанный человек.

Пока князь разговаривал у рояля с И. и Анандой, я сел в глубокое кресло у стены и постарался сосредоточиться. Я даже удивился, как легко на этот раз мне удалось собрать внимание. Я сразу же ощутил себя в атмосфере Флорентийца, точно держал его руку в своей. И когда голос Ананды: «Левушка, Анна идет», привел меня в чувство, я радостно встал и поспешил ей навстречу, следуя за И., но ноги плохо меня слушались.

– Ты помнишь, Левушка, о чем говорил Ананда? – шепнул мне И.

– О да. Буду счастлив испытать свое самообладание, – ответил я.

Но когда я увидел Анну, с которой князь снял ее всегдашний черный плащ, я внутренне ахнул.

– Вы, наверное, не узнаете меня, Анна, при моей теперешней худобе? – сказал я, восторженно целуя обе ее руки.

– Вы, Левушка, не худобой поражаете меня сейчас, а чем-то другим, чему я еще не нахожу определения. Но это отнюдь не физическое, а что-то духовное. Как будто в вас просыпается какая-то новая сила, – сказала Анна.

– Да, а вот перед вами инвалид, – подавая мне руку, сказал Строганов. – У меня был сильный припадок грудной жабы, из когтей которой еле вытащили меня наши общие доктора. Признаться, сам я не надеялся уже увидеть этот дом и послушать еще раз музыку. Живите, живите полнее, мой дорогой литератор.

Сверлите своими острыми глазами-шилами жизнь вокруг вас и подмечайте все, что таится в сердцах окружающих. Пуще всего бегите от компромиссов, особенно, если они забрались в ваше сердце: «Коготок увяз, – всей птичке пропасть», – задыхаясь говорил старик, очевидно вспоминая собственные переживания.

Взяв меня под руку, он тяжело и медленно стал двигаться к дивану, стоявшему рядом с креслом, что я облюбовал. Не успели мы сесть, как в комнату вошел Генри и, поклонившись всем общим поклоном, отошел в самый дальний угол.

«Сколько причин для аханья было бы у меня, – подумал я, – если бы все это происходило до моей болезни».

Генри – и раньше худощавый – стал совсем худ, будто долго постился. Но он не только осунулся, он изменился, точно в чем-то разочаровался, и помрачнел.

Очевидно, его душевный бунт не унимался, а нарастал.

Анна села за рояль, и я и вправду изумился перемене в ней. За этим же роялем я видел ее юной, остановившейся на семнадцатой весне. А сейчас я ясно читал в ней все ее двадцать пять лет. Не то чтобы ее лицо прорезали морщины, но вместо безмятежно-доброго, спокойно-ласкового облика той Анны, к которому я уже привык, я видел страдающие глаза, горько и плотно сжатые, подергивающиеся губы, а время от времени точно какие-то молнии вылетали из ее глаз, – иначе я сказать не умею.

Отец ее совсем не напоминал того веселого и бодрого человека, который месяц тому назад приходил к нам пить чай и устраивать судьбу Жанны.

– Мы перенесем вас в начало XVII века и начнем с Маттесона. Это монах. Потом будут Бах и Гендель, – сказал Ананда.

Внезапно, с первыми же звуками, я увидел за роялем прежнюю Анну, еще более прелестную, еще более вдохновенную, но не спокойную, как прежде, а бурную, страстную, готовую взорваться каждую минуту.

Как и в прошлый раз, пели не струны под смычком Ананды, лился живой человеческий голос, сметавший все преграды между сердцем и окружающей жизнью. Голос его виолончели входил мне в душу, не бередя ран, а вливая силы и мир.

Чудесные звуки сменяли друг друга, а я не замечал никого и ничего, кроме лиц двух музыкантов. Не красота их и даже не вдохновение поражали меня сегодня. Если в прошлый раз я ощутил их единение в экстазе творческого порыва, то сегодня я сам участвовал в этом экстазе, сам творил новую, какую-то неведомую молитву Божеству, каждым нервом участвуя в этих звуках.

Я не думал – как когда-то проезжая по улицам Москвы – верю ли я в Бога и какой он, мой Бог, и в каких я с ним отношениях. Я нес моего Бога в себе; я жил во время этой музыки, молясь Ему, благословляя жизнь, всю, какая она есть, и растворяясь в ней в блаженстве и благоговении.

Анна заиграла одна. Соната Бетховена, как буря, рвалась из-под ее пальцев. Я поднял голову и снова не узнал Анны. Вся преображенная, с устремленными куда-то глазами, она, казалось, звала кого-то, кого не видели мы; звала и играла кому-то, кто слушал ее не здесь; из глаз ее катились слезы, которых она не замечала… Но вот ее слезы высохли, в глазах засветилось счастье, точно ее услышали, сверкнула улыбка, отражая это счастье, почти блаженство; звуки перешли в мягкую мелодию и смолкли…

В углу зала рыдал Генри, рыдал так же безутешно, как я в комнате Ананды.

Я хотел встать и подойти к нему, но увидел, что сам Ананда стоит возле него и ласково гладит его по голове.

На этот раз ни Анна, ни Ананда не пели. Ананда сказал, что после такой музыки можно только низко поклониться таланту, давшему нам высокие моменты счастья, и разойтись.

Я все смотрел на Анну. Что снова сталось с нею? Неужели ее слезы сожгли скорбь сердца? Она снова стала носить на лице семнадцатую весну, снова лучи доброты и какого-то обновления струились из глаз. Она подошла к отцу, нежно обняла его и шепнула:

– Больше не волнуйся. Все будет хорошо. Все уже хорошо; а то, что еще будет, – это только неизбежное следствие, а не наказание Браццано.

Он, казалось, понял ее – совершенно для меня непостижимые – слова, просиял, поцеловал ее и перевел взгляд на подходившего к нам Ананду.

– Довольно вам страдать, Борис Федорович, – ласково, но, как мне показалось, с некоторым упреком сказал он. – Я вам все время говорил, что вас губит страх. И если бы вы верили мне на самом деле так, как говорите, вы не были бы больны; и Анна так бы не страдала. Возьмите себя в руки. Ведь вы сейчас совершенно здоровы, у вас