Читать книгу - "Проклятые поэты - Игорь Иванович Гарин"

По мнению М. Дюфренна, зритель, читатель, несущий ответственность за восприятие и освещение произведения искусства, должен быть на уровне произведения даже в большей мере, чем автор. Именно в этом заключена социальная активность искусства.

Ценность произведения искусства определяется потенциалом взаимодействия писателя и читателя, способностью мобилизации художественной активности и свободы последнего. Литература, по Сартру, есть призыв к свободе читателя, способ активизации этой свободы. Чтение есть договор между автором и читателем, построенный на взаимном доверии: «каждый требовательно рассчитывает на другого как на самого себя».

Искусство, как и мораль, не должно консервировать свои «категорические императивы», их ценность – в движении к новым ценностям, в повышении ответственности писателя и читателя, в расширении их потенциала свободы. Искусство – партнер этики, но не в смысле необходимости «пасти народ», но в смысле освобождения народа от ангажированности, конформизма, догматизма, всех форм духовного порабощения.

…Сартровский трансцендентальный принцип, или закон свободы, изначально обращен к свободе других людей, ибо «писать – это, стало быть, одновременно раскрывать мир и предлагать его как задачу великодушию читателя. Это значит прибегать к сознанию другого, чтобы заставить признать себя значимым в тотальности бытия». В связи с этим и само художественное произведение обретает собственно человеческие измерения: оно никогда не является чем-то естественным, но всегда «требованием и даром». Литература, в понимании Сартра, постоянно генерирует моральные принципы и моральные максимы, содержащие в себе всю палитру нравственной жизни общества, но, в отличие от официальной морали, как бы застывшей в ряде заповедей, литература и искусство представляют вечно обновленную и вечно обновляющуюся мораль в сознании и самосознании индивида и общества. Такая мораль способствует превращению свободы субъекта в свободу других.

Этика и религия

Всем своим сердцем я желаю… верить в то,

что некое потустороннее и незримое существо —

с участием относится к моей судьбе.

Но как сделать так, чтобы в это поверить?

Ш. Бодлер

Бодлер испытывал ужас перед злом бытия, но считал, что поэзия не должна быть прислужницей морали, не терпел буколической слащавости и ханжеской назидательности. Одно из его стихотворений в прозе кончается восклицанием: «Изучение прекрасного – дуэль, в которой художник в ужасе кричит перед своим поражением».

Для Бодлера этика – продолжение эстетики. Ссылаясь на слова Стендаля: «Живопись есть не что иное, как мораль, выраженная красками», поэт добавляет: «Если бы вы понимали слово мораль в более или менее широком значении этого слова, то же можно было бы сказать о всех родах искусства».

Здесь речь идет не о той наставляющей морали, которая своим педантическим видом, своим дидактическим тоном может испортить прекраснейшие куски поэзии, но о вдохновенной морали, скользящей невидимо в поэтической теме, как неуловимые токи всей мировой машины. Мораль не входит в это искусство преднамеренно; она с ним смешивается и сливается, как в самой жизни. Поэт – моралист, сам того не желая, просто вследствие изобилия и полноты своей натуры.

Моральность поэта не в «моральке», но в полноте изображаемой жизни. Аморально искажать жизнь, лгать, лицемерить. Поэт не должен преследовать определенную этическую цель, которая «ослабляет его поэтическую силу», поэзия не может отождествляться с наукой или моралью, ибо «истинное произведение искусства не нуждается в обвинительной речи». Мораль художника – полнота и правда жизни, еще – глубина изображения.

Фактически Бодлер засвидетельствовал рождение новой этики, в которой зло является неизбежной составляющей добра, и новой эстетики, в которой вне страдания нет красоты: зло – движущая сила жизни и горе – источник прекрасного, то есть искусства, поэзии.

Лишь тогда, смертный, сравняешься ты с поэтом, когда в снах твоих откроется ад.

Друг мира, неба и людей.

Восторгов трезвых и печалей,

Брось эту книгу сатурналий,

Бесчинных оргий и скорбей!

Когда в риторике своей

Ты Сатане не подражаешь,

Брось! – Ты больным меня признаешь

Иль не поймешь ни слова в ней.

Но если ум твой в безднах бродит,

Ища обетованный рай,

Скорбит, зовет и не находит, —

Тогда… О брат! тогда читай

И братским чувством сожаленья

Откликнись на мои мучения!

Доминирующая мысль «Гимна красоте» – добро и зло в равной мере рождают прекрасное, открывают «врата Бесконечного», возвращают в утраченный Эдем…

Будь ты дитя небес иль порожденье ада,

Будь ты чудовище иль чистая мечта,

В тебе безвестная, ужасная отрада!

Ты отверзаешь нам к безбрежности врата.

Ты Бог иль Сатана? Ты Ангел иль Сирена?

Не все ль равно: лишь ты, царица Красота,

Освобождаешь мир от тягостного плена,

Шлешь благовония и звуки и цвета!

Этика Бодлера – не апология боли, зла, страдания, но осознание сосуществования несовместимых чувств: любовных признаний – с проклятьями, божественности – с греховностью и падением.

Бодлеровские литании Сатане ни в коей мере не носят богоборческий характер – это гимн независимости, свободы, человеческой надежды: Сатана – это тот, кто «вместе со Смертью, своей старой и верной любовницей, зачал Надежду – безумную прелесть!»

О мудрейший из Ангелов, дух без порока,

Тот же бог, но не чтимый, игралище рока,

Сатана, помоги мне в безмерной беде!

Вождь изгнанников, жертва неправедных сил,

Побежденный, но ставший сильнее, чем был,

Сатана, помоги мне в безмерной беде!

Все изведавший, бездны подземной властитель,

Исцелитель страдальцев, обиженных мститель,

Сатана, помоги мне в безмерной беде!

Из любви посылающий в жизни хоть раз

Прокаженным и прóклятым радостный час,

Сатана, помоги мне в безмерной беде!

Вместе с Смертью, любовницей древней и властной,

Жизнетворец Надежды, в безумстве прекрасной,

Сатана, помоги мне в безмерной беде!

Само обращение Бодлера к образу Дьявола – продолжение давней литературной традиции, восходящей к Данте и Мильтону, наирелигиознейшим поэтам мира. Мятежный Сатана «Литании» наследует черты мильтоновского главы воинства, это не смирившийся ангел, утешитель страдальцев и знаток человеческих глубин, «приемный отец тех, кто