Читать книгу - "Мост желания. Утраченное искусство идишского рассказа - Дэвид Г. Роскис"

кибу­ца. Чтобы посвятить себя исключительно пи­сательской деятельности, Бирштейн переехал в незадолго до того основанный город Нацрат- Илит (Верхний Назарет), где он впервые со вре­мен юности услышал, как обычные евреи гово­рят на улице на идише о насущных проблемах своей иммигрантской жизни. Поэтому, хотя он продолжал изображать только ту «жизнь, кото­рой живут люди», она наполнилась отзвуками прошлого.

Тем временем Йосл Бергнер состоялся как художник. Благодаря своему старому другу Бирштейн прикоснулся к далеко отстоявшему от идиша миру бывшего чиновника страховой ком­пании по фамилии Кафка, в творчестве которо­го скромная видимая обстановка пришла в гро­тескный беспорядок. Новый стиль Бергнера, с упрощенными рисунками, без переднего и за­днего плана, сильный и выразительный, иде­ально дополнял рассказы Кафки, а впослед­ствии и Бирштейна. Также благодаря Бергнеру Бирштейн начал тесное сотрудничество со сво­им первым израильским переводчиком, урожен­цем Болгарии, драматургом Нисимом Алони. Бергнер, Бирштейн и Алони превратились в не­разлучную троицу участников тель-авивской и хайфской художественной жизни. Вооружившись новыми литературными связями и впечатлени­ям, Бирштейн мог теперь с легкостью навещать утраченные идишские миры в качестве сторонне­го наблюдателя48.

Первым знаком нового статуса внутреннего и одновременно постороннего наблюдателя ста­ло то, что Бирштейн стал писать от первого лица. И дальше, оставаясь в роли свидетеля, он уже не был посвящен в мысли своих персонажей и лишь подслушивал их разговоры через стенку или еще каким-то образом фиксировал то, что говорят во­круг. Формальный дебют Бирштейна в качестве идишского писателя был связан с появлением «Рассказа о плаще принца» (1967), который он по­святил Одри и Йослу Бергнер49.

И это чудесный рассказ, в нем дедушкин плащ, достойный принца, воплощает земные надежды польских евреев и описывает их судьбу на не­скольких континентах.

За время его жизни его множество раз брали и забыва­ли. Однажды он подошел к ставням и улетел в Лондон. В другой раз — в Америку. Он вернулся из Лондона в пла­ще английского принца. В автобусе он встретил принца, и, пока они разговаривали, он пригляделся к его плащу и впоследствии сшил точную его копию. А когда он вер­нулся из Америки, он рассказывал нам, как два гангсте­ра схватили его на улице с криком «Кошелек или жизнь!». Он отвел их в полицейский участок, скрутив им руки за спиной.

Короткие энергичные фразы звучат, когда дедуш­кина жизнь уже закончена, что позволяет вну­ку гораздо свободнее обращаться с легендарным плащом, перемещающимся через время и про­странство. Сшитый по образцу плащ, который продолжают пересылать из Польши в Австралию и обратно, выступает в роли связующей нити личной памяти, хранящей эту и другие последо­вавшие за ней истории Бирштейна50.

Но время Биршейна еще не пришло: ни его вольные манипуляции со временем и простран­ством, ни его безыскусное внимание к улич­ным попрошайкам и старым евреям не вызва­ли большого интереса на израильской литера­турной сцене. Но они привлекли внимание тог­да еще неизвестного израильского писателя Яакова Шабтая и активного деятеля культуры Менахема Перри. Публикация первого романа Шабтая «Памятная записка» (1977), состоящего из одного бесконечного абзаца о памяти, муж­ском неврозе и старом Тель-Авиве, обозначи­ла новую эпоху экспериментов с формой и эпо­ху антиидеологической прозы в Израиле. Если кривляние трех неудачников могло считать­ся серьезной литературой, то разношерстный мир идишских рассказов ненамного от них от­ставал. Именно Менахем Перри мог ввести не­что маргинальное в культурный мейнстрим. Обладавший невероятным чутьем Перри пред­ставил Бирштейна читателям своего авангард­ного журнала Симан крия («Восклицательный знак») как магида наших дней. Бирштейн, в свою очередь, оказал услугу своему покрови­телю и будущему переводчику, представ в ин­тервью в образе добродушного, напоминающе­го Тевье человека, который научился рассказы­вать истории, разговаривая со своим ослом, и сопровождал каждую теоретическую идею се­рией анекдотов, частью довольно пикантных. Впоследствии он довел до совершенства свой образ неудачника, циркового клоуна, который развлекает людей, бесконечно падая и дура­чась51.

Обретя новый стиль и имидж и вооружившись новым романом, в 1981 г. Бирштейн переехал в Иерусалим. Как рассказчик он заявил о себе, ког­да убедился, что его иврит достаточно хорош, чтобы пользоваться им наравне с идишем. Это произошло во время Ливанской войны52. После нескольких рассказов, опубликованных в журна­ле Симан крия, Бирштейна пригласили на Галей Цагал, популярную и абсолютно светскую радио­станцию Армии обороны Израиля, вести трехми­нутную передачу раз в неделю, вечером по чет­вергам. Бирштейн, который никогда раньше не сталкивался с такой формой, растерялся. Когда он попытался прочитать по своим записям рас­сказ, то пропустил одну строчку и тем самым полностью испортил впечатление. Потом он при­шел в студию с готовым написанным текстом, но его чтение звучало слишком топорно. Наконец он махнул рукой на письменный стиль, который подражал устному, и стал захватывать читателя одной-двумя фразами, а дальше подражал беседе при обыденной встрече на улице. Такой «голый» разговорный стиль вскоре обеспечил ему обще­народную популярность, он стал появляться на телевидении, но восстановил против себя пури­стов, которые жаловались, что в его иврите слиш­ком силен привкус идиша. Критики были правы и не правы одновременно53.

Рассказчик обликом напоминал Шолом- Алейхема, родившегося в Польше, но преодо­левшего языковые, возрастные и идеологиче­ские барьеры. Бирштейн был профессиональ­ным писателем, и хотя иногда и произносил одну-две серьезных фразы о писательском ре­месле, но материал он черпал исключительно у ландслайт (земляков) из Бяла-Подляски, учите­лей идиша из Австралии, старых друзей по ки­буцу Гват, клиентов банка в Тивоне, соседей из Нацрат-Илита, иерусалимских уличных попро­шаек и особенно от незнакомцев, которые са­дились в автобус № 9 и с которыми связано не­сколько описанных им эпизодов. Сгруппировав встречи с этими людьми по аналогии, а не хро­нологии, рассказчик выходил за пределы тес­ных рамок современного израильского города и создавал собственный идишский Иерусалим, в котором сочеталось знакомое и незнакомое. Его нарратив напоминал то, как Йосл Бергнер в Мельбурне создавал варшавский дворик, на­селенный реальными и вымышленными еврея­ми. Однако Бирштейн чаще соединял одну сце­ну с другой, возвышенное со смешным, чтобы добиться ожидаемого вдохновения, открове­ния, того, что он называл «заклинанием тиши­ны». Этим противопоставлением удивительного и возвышенного, гротескного и трагического он был обязан Шолом-Алейхему54.

Мало что столь далеко отстоит от говорли­вости Шолом-Алейхема, как короткие рассказы Бирштейна. Автору даже пришлось придумать для нового жанра название: кцарцарим, очень- очень короткие рассказы55. Никто, кроме авто­ра, не мог ввернуть больше одной-двух цитат. Поведение людей в необычных ситуациях, од­нажды объяснял Бирштейн в интервью, научило лаконизму. Он выходит из автобуса, а она садит­ся в него. Водитель орет на всех, чтобы они не задерживались. Поэтому она раскрывает перед рассказчиком свое сердце в одной-единственной строчке: «Эр гот зих айнгекойфт а штик флейт», — говорит она о своем