Читать книгу - "Дочь Муссолини. Самая опасная женщина в Европе - Кэролайн Мурхед"

жаловалась Ракеле властям, – в нем ничего нет». Она умоляла вернуть им, по крайней мере, зимнюю одежду. Она вспоминала позже, что у них украли коробку с деньгами, драгоценностями, золотой цепью Муссолини и подаренным ему Франко револьвером с инкрустацией драгоценными камнями. К тому же Ракеле всегда терпеть не могла островов.

Витторио тоже удалось уцелеть. Зная, что его имя в разыскном списке партизан, он вместе с кузеном и другом укрылся в монастырском санатории на Комо. С собой у него был небольшой радиоприемник, по которому он услышал новость о гибели отца. Форму он поддерживал, нарезая круги по комнате вокруг своей кровати. Через три месяца местные жители что-то заподозрили. Монахи сочли его пребывание там небезопасным, и Витторио перебрался сначала в сиротский приют в Рапалло, затем на велосипеде в Геную и оттуда во французскую духовную семинарию в Риме. Он отрастил бороду, чтобы скрыть характерную для всех Муссолини выступающую челюсть, и носил рясу. Там он услышал, что Джине, вдове Бруно, партизаны обрили голову, потом отпустили, но по дороге на чью-то свадьбу, куда она ехала по озеру Комо в моторной лодке с британскими офицерами, лодка перевернулась, и она утонула. Ее четырехлетняя дочь Марина осталась сиротой.

Перед швейцарцами встал теперь вопрос, что делать с нежеланными гостями-фашистами. Министр прессы и пропаганды Муссолини Дино Альфьери, губернатор оккупированной Далмации Джузеппе Бастиниани и видный деятель Фашистской партии Джузеппе Вольпи сумели бежать из Италии и получили в Швейцарии убежище. Учитывая, что даже менее значительных фашистов теперь отлавливали и казнили, как могли швейцарские власти вернуть их в Италию? Война в Европе закончилась, но мщение было беспощадным. Эдда, самая известная из всех, представляла собой наибольшую проблему.

Сама Эдда следила за развитием событий с нарастающей тревогой. 15 мая она написала доктору Бальзигеру: «Война, слава Богу, закончилась», но, так как ей с детьми возвращаться домой пока явно небезопасно, не могла ли бы она снять себе жилье где-нибудь, возможно, на Женевском озере, где к ней могла бы присоединиться ее свекровь Каролина? Каролина на самом деле пыталась проникнуть в Швейцарию еще в апреле, но в убежище ей отказали и вернули, причем допрашивавший ее полицейский отметил, что «у нее с головой не все в порядке». Эдда, решив, как ни в чем не бывало, забыть свое прошлое, напомнила Бальзигеру, что сама она в политике никогда задействована не была. «Больше, чем, когда бы то ни было, я хочу для себя мирной жизни, но, возможно, это всего лишь фантазия». Ни Бальзигер, ни Репон против этого плана не возражали, согласившись, что ей нужно найти место отдаленное, где она могла бы «свободно бродить», но в то же время выразили обеспокоенность, что если ее новое местопребывание станет известным, то ей могут угрожать «нападки и оскорбления» со стороны итальянцев-антифашистов, укрывшихся в Швейцарии от шпионов Муссолини. Федеральные власти, однако, были непреклонны: Эдде нужно оставаться в Малево.

Жизнь в клинике тем временем становилась все более нестерпимой. Среди пациентов была женщина, жениха которой убили, она ходила по территории и просила всех, кто попадался ей на пути, помочь найти голову, которую ей отрезали немцы. Однажды Фабрицио, стоя у окна, стал свидетелем того, как с верхнего этажа сбросилась и разбилась прямо у него перед глазами больная-шизофреничка. Из трех детей ему в Швейцарии было тяжелее всего, он часто засыпал со слезами. Однажды он прибежал к Эдде из своей школы-пансиона в пижаме и домашних тапочках, замерзший и отчаявшийся. Позднее он говорил, что смерть отца была для него «как землетрясение в сердце», и что он возненавидел деда. Местные жители называли трех детей les trois gamins, трое мальчишек, так как Раймонда подстригала волосы коротко, чтобы быть похожей на мальчика.

И швейцарская пресса, и местные жители, выражая всеобщее отвращение к бывшим фашистам, теперь набрасывались на Эдду со все большей агрессивностью. В деревне пошли слухи, что в день казни отца она нарочно вырядилась в вызывающе яркое красное платье, что она регулярно напивалась, и что ее видели в деревнях и городах по всей Швейцарии. Особенно злобная статья появилась в местной газете Feuille des Amis de Monthey, автор которой никогда с нею не встречался, но написал, что дни свои она проводит в «некоем заведении» в городе, что это за заведение он не уточнял, но намек был очевиден, что она принимала в своей комнате в клинике молодых мужчин и вообще вела себя «скандально». Журналист France Soir с пренебрежением назвал ее «бывшей роковой женщиной Европы, притворяющейся больной и разбитой». А Swiss Die Nation утверждала, что она принимала участие в черной мессе, «оргии, достойной времен Нерона».

Публикации эти стали настолько ядовитыми, что для расследования их из Берна в Малево был отправлен полицейский инспектор по фамилии Мюллер. На самом деле за всю зиму Эдда выезжала из клиники в соседние городки лишь пять раз, в сопровождении приписанной к ней компаньонки, и однажды пообедала с детьми в кафе. Однажды она была на велосипедной прогулке. Да, ее видели гуляющей босиком, и иногда вечерами она бродила по лесу, но обрушившиеся на нее поругания и обвинения ее чрезвычайно огорчали.

Вмешаться пришлось и доктору Репону. 1 июня он представил федеральным властям основанный на многочасовых беседах с Эддой обстоятельный отчет. Это поразительный и на удивление бесхитростный документ. В полном соответствии со своим увлечением психоанализом Репон сводит воедино различные пласты жизни Эдды, разбирая ее отношения с родителями, и обрисованный им портрет выглядит вполне доброжелательным. Эдда, пишет он, «личность одаренная и щедрая, она может быть и преданной, и своенравной». Она очень не хочет доставлять людям несчастье и быстро, и охотно просит прощения. «Интроверт, не очень общительная, сверхчувствительная», она избегает конфронтаций, интриг и борьбы за власть; она также полна неуверенности в себе, и ее «мучает ощущение собственной неполноценности». Он поверил ее заверениям в отсутствии у нее интереса к политике и отметил, что с раннего детства ее учили сторониться вещей, которые ее не касаются. У нее, продолжал он, «довольно ограниченный и странный взгляд» на многие вещи, а также «чувство реальности», которое многим швейцарцам может показаться аномальным, все это вместе может создавать впечатление о ней, как о человеке одновременно наивном и циничном. Перепадами настроения от депрессии к эйфории он объяснял ее кажущуюся странность, отсутствие дисциплины и трудности в понимании ее личности. Но, категорически утверждал он, «она ни в коем случае не Лукреция Борджиа[93] и не Клеопатра».

В том же, что касается семьи, Репон считал, что