Читать книгу - "Возвращение Мюнхгаузена. Воспоминания о будущем - Сигизмунд Доминикович Кржижановский"

конечно же, знаком тот длинный стол и синий круг абажура у его края, рядом с которым – раз в неделю, чуть стрелки сдвинутся с девяти, – ложится чья-нибудь рукопись. Два ряда стаканов вдоль стола медленно стынут, а рукопись, падая страницами на страницы, рассказывает им себя. Моя новелла называлась «Тринадцатая трясавица». Это странное заглавие, но об очень простом. Тематическое вступление: старинный апокриф о старце Сисинии и его тринадцати дочерях – трясавицах. Все тринадцать безмужни и ищут себе жениха. Дряхлый Сисиний водит их по всей земле, отыскивая достойных. И тем, кто не знает заговора от лихорадки, грозит сговор с трясавицами. Сестры, соперничая друг с другом, вырывают суженого из объятия в объятие: прекрасная Глядея, не отрывая глаз от глаз, отнимает сон; пылкая Знобея, блуждая губами по телу, вселяет дрожь; Речея, шепча жаркие и несвязные речи, учит ответному бреду; Синея… но прекраснее из всех трясавиц тринадцатая – Ледея: от ее ласк перехватывает дыхание… навсегда, человек вытягивается струной, белыми зрачками в солнце, а овдовевшие невесты идут далее вслед за привередливым старичишкой Сисинием в поисках новых женихов. Для вас, как для писателя, ясно, что я не мог довольствоваться этой сюжетно-скудной схемой. Миф надо было заставить снизиться в быт, в вседневность, текст заговора от прекрасных трясавиц перередактировать так, чтоб дежурный фармацевт, приняв его в свое окошечко, сказал бы: «Через час»; надо было, так сказать, уговорить несговорчивого лихорадочьего отца и его вдовеющих девственниц перейти из апокрифа в новеллу. Жаль, что вас не было тогда на чтении, – это освободило бы меня от необходимости…

– Не жалейте: был и слышал.

– Тогда надо было перебить в начале. Странно, как я вас тогда не заметил. Бросьте сахар в стакан – после не растает. Видите, мы оба рассеянны. В таком случае вы слышали и обмен мнений. Я думаю, люди так охотно обмениваются мнениями только потому, что мнений у людей нет. Да-да: то, что у человека есть, получить от него не так-то легко.

– Что ж, на этом можно бы построить авторскую реплику. Впрочем, помнится, вы от нее отказались.

– Да, но психические тормоза во мне недостаточно сильны. Я заговорил, когда ушей вокруг меня уже не было, если не считать, впрочем, одной пары, законопаченной ватой и под наставленным воротником шубы. Разминуться с ними мне так и не удалось: сложное сочетание из узкого тела, широкой шубы и пачки книг из-под локтя застряло меж четырех створ подъезда. Я помог.

– Премного, – сказал старик. – Вам куда?

Вспомнив, что дряхлый экс-критик словоохотлив и что ему направо, я поклонился:

– Налево.

– Мне тоже.

Оказалось, он переменил квартиру. Делать было нечего. Стараясь не выказать досады, я замедлил свои шаги, и мы поплелись рядком, медленно и серьезно, как за катафалком. Вы, конечно, знаете этого надоедливого чудака: седые свесившиеся усы вкруг рта, из которого он, ритмически дергаясь, вытряхивает новые и новые горсти слов. Когда-то он писал свои «Критические обзоры», «Еще по поводу», «К вопросу о», но писатели, которых он критиковал, давно уже умерли, кладбище же не нуждается в «Еще по поводу».

– Если суммировать высказывания, имевшие место сегодня по поводу любезно прочитанной вами вещицы… мн-да, вещи, – зажевал экс-критик, волоча пятки по снегу, – мы должны бы вести литературное, так сказать, родословие ваше, с одной стороны, от Лескова, с его апокрифизмами, с другой – от Эдгара По, с его фантастикой, с третьей и четвертой… но все это не то. Пытаясь объяснить вас, надо прикрыть дверцы книжному шкафу и назвать одно-единственное имя.

– Именно?

– Савл Влоб.

– Как?

– Я говорю о Савле Влобе. Вы улыбаетесь? В таком случае вы гораздо веселее вашей вещи. Не знаю почему, но она напомнила мне слова Влоба о том, что есть мир, где по солнечной стороне…

Я схватил старика за руку, и вязка книг, прячущихся под его локтем, шлепнулась в снег, оборвав цитату. Охваченный внезапностью, я стоял не шевелясь, пока мой спутник собирал, кряхтя и кашляя, рассыпавшуюся вязку.

– Значит, и вы знаете человека, продающего философскую систему?

– Ну вот. Сначала «как» да «кто», а потом «и вы знаете». Савла Влоба знают все, но в этом невыгодно признаваться. Вы говорите, он продает систему. Что ж: значит, она у него есть.

Несколько сконфуженный, я поспешил рассказать экс-критику, как был приобретен за тарелку супа афоризм. Вызвать старика на воспоминания было нетрудно. Мы то шли, то останавливались, расползающаяся пачка книг – из-под левого локтя под правый и обратно. Существо обобщенного критиком сводилось к следующему.

Встретились они лет девять тому назад в публичной библиотеке, у столика, где производится выдача книг. Это было время, когда мы читали книгу, не снимая перчаток и дыша ей в текст морозным паром. Вдоль столов – встопорщившееся солдатское сукно и истертый драп, изредка потаптывание стынущими пятками. Библиотекарь, бесшумно скользя валенками, канул в книги. Приходилось дожидаться. Глянув через плечо случайного соседа, критик увидел «требовательный листок», терпеливо выставившийся из его пальцев: «Фамилия, имя: Влоб, Савл. Назв. треб. соч. – „Описание примечательнейших кораблекрушений, мореходцам в назидание, приключившихся с…“»; но валенки библиотекаря вынырнули из книг, «требовательный листок» прыгнул из пальцев в пальцы, и критик не успел дочитать. Критик напомнил мне, что тогда он работал над своим «Еще к вопросу о судьбах русской интеллигенции». Кресла изучателей судеб и кораблекрушений стали рядом. «Еще к вопросу» было, в сущности, закончено: оставалось лишь кой-где тронуть рукопись и приискать эпиграф. Порывшись в источниках, автор уже начал было вклинивать нечто меж заглавия и текста, как вдруг услыхал над ухом:

– Зачеркните. Не годится. Ведь эта строка – вот уж пятьдесят лет – не вылезает из эпиграфов. Дайте ей отдохнуть. А я вам одолжу новый, ни под чьим пером еще не бывший эпиграф. Пишите.

Вы представляете себе, как вытаращился на непрошеного советчика наш почтенный экс-критик: он очень благодарен товарищу за услужливость, но товарищ, подглядевший через плечо, должен бы знать, что нельзя говорить об эпиграфе, не зная сочинения, к которому…

Влоб перебил:

– Да, я успел прочесть только конец заглавия: «…ской интеллигенции». Но уверены ли вы, что ваши читатели захотят прочесть больше моего? Притом перед читателями у меня имеется и преимущество: я вижу автора в лицо и аннотирую: интеллигент об интеллигентах. Ясно – тут возможен только один-единственный эпиграф, и вам с ним никак не разминуться. Впрочем, как угодно. Что же до подгляда через плечо – вы уж извините, – то мы квиты. Не так ли?

И, захлопнув свои кораблекрушения, Влоб встал и направился к выходу.

Экс-критик не счел нужным вспоминать эмоции и мотивы, приведшие его после секунд бездействия к решению: догнать уходящий эпиграф. Конечно, надо бы соблюсти конвенансы и не показать излишнего любопытства, а так, как-нибудь снисходительно улыбаясь: «Ну, какой там у вас этот самый, как его…»

Заинтригованный критик, вероятно, все это и проделал с той или иной степенью непринужденности.

Влоба он настиг в вестибюле остановленным размотавшейся обмоткой. Вынув изо рта английскую булавку, он, не разгибая спины, ответил:

– Если мой эпиграф покажется вам грубым – это потому, что он не с книжной полки. Частушка, записал в вагоне. Как ваше полное заглавие? «О судьбах русской интеллигенции»? Ну вот, не угодно ли:

Сяду я на камне, слезы капают:

Никто замуж не берет, только лапают.

И, зашпилив обмотку, Влоб распрямился:

– Впрочем, ваша благовоспитанная тема вряд ли позволит своему эпиграфу так грубо с нею обращаться. Не правда ли?

Историограф интеллигенции сделал, должно быть, кислую рожу. Но вежливость понудила его не поворачивать сразу же спины, а проявить некое великодушие, предложив вопросы: «Над чем работаете? Какой объект в центре вашего внимания?» На что Влоб отвечал кратко:

– Вы.

– То есть?

– Ну да: вы, критики; причем предупреждаю: вопрос о том, как возникает в критике его критика, отодвигается для меня вопросом более тонким – как проскальзывает в бытие сам критик, при помощи какого трюка этот безбилетный пассажир…

– То есть позвольте…

– Никакого «то есть», к сожалению, позволить не могу, поскольку речь идет о литературном критике.

Старику, конечно, ничего не оставалось, как развести руками, а Савл Влоб тем временем продолжал:

– Разве один из вашей братии,