Читать книгу - "Набег язычества на рубеже веков - Сергей Борисович Бураго"

взятая в отвлечении от человека и ценностной характеристики мира самодостаточная «словесная структура» (В. В. Виноградов)52, как отвлеченная от его автора вещь, «предмет»: природа языка противится любой операции обесчеловечивания; объектом литературоведения может быть только сама жизнь, переживаемая и осмысляемая филологом в его полноценном диалоге с художником, до общечеловеческих основ своего Я, воплощенном в искусстве слова. Не менторская указка и не бухгалтерский учет, а подлинное сотворчество филолога и художника, расширяющее и углубляющее сферу воздействия литературы, дает основание объективности филологической работы. Ибо объективность и истина даны не в невозможном и фантастическом отвлечении человека от самого себя, а в преодолении им субъективно-внешних и случайных сторон собственной личности, когда реализуется его духовное самостояние, а следовательно, и понимание им других людей, жизни и всего мира.

§ 2. О понимании поэзии и объективности филологического анализа стихотворной речи

Итак, как верно заметил М. М. Бахтин, подозрительность предполагает «паспортизацию» текстов, доверие – понимание текстов. Сама же «эра подозрения», которую мы пережили и которая в большой степени переживается нами и сегодня, обязательно характеризуется положением об относительности и, следовательно, принципиальной необязательности нравственного бытия человека. Последнее обусловило стремление ряда мыслителей и их последователей разыскивать «за масками моральных ценностей и социальных источников волю к власти, экономический интерес или бессознательное влечение» (Руткевич)53. Но мы уже достаточно говорили о псевдопознании в сфере скептического мировоззрения и неестественной жестокости сформированных этим мировоззрением принципов социальных отношений.

Дело однако заключается в том, что любой вопрос, связанный с проблемой объективности нашего познания текста предопределен этой общегносеологической проблематикой. «Исследование текстов, их взаимосвязей и взаимодействий, а также реализованных в них механизмов смыслообразования, – пишет С. А. Васильев, – сталкивается с рядом трудностей, причины которых кроются, видимо, в наиболее глубоком и фундаментальном противоречии разума, порождаемого самим способом бытия человека в мире54. Противоречие это, по мысли философа, заключено в одновременном признании человеком «нечеловеческого» основания мира и невозможности выделить это «нечеловеческое» в чистом виде. Самым сжатым образом это противоречие формулируется следующим образом: «Разум, поскольку он осознает ограниченность человека противостоящей ему мощью внешнего мира, не может не искать внечеловеческих оснований этой мощи, но то, что он в итоге находит, всякий раз оказывается человеческим «нечеловеческим» <…>. Мы полагаем, – заключает С. А. Васильев, – что данное противоречие неразрешимо, и потому его следует признать антиномией»55.

Безо всякого сомнения следует согласиться с С. А. Васильевым в том, что здесь мы сталкиваемся с фундаментальной проблемой, без разрешения которой нечего и надеяться на серьезное исследование «механизмов смыслообразования» в текстах. (Этим соображением обусловлено, в частности, и существование первой главы настоящей работы.) В то же время нетрудно увидеть, что указанная философом антиномия базируется на признании абсолютного противостояния человека и мира. «Ограниченность человека», о которой здесь идет речь, есть его предметная ограниченность, не допускающая сущностного единства человека и мира, что, как мы видели, в полной мере свойственно скептической философии. Она-то и приводит к мертвой точке: неразрешимости фундаментального противоречия разума. Разумеется, преодоление указанной антиномии разума принципиально возможно, если принять предлагаемую С. А. Васильевым концепцию «синтеза смысла на основе деятельности воображения»56; воображение как полноценный участник процесса человеческого познания раздвигает сферу деятельности разума и тем самым снимает все его антиномии. Однако здесь необходимо выяснить взаимоотношение разума и воображения как таковых и определить тот «общий корень», из которого они произрастают, а также констатировать тот факт, что именно этот «корень» и имеет самое существенное отношение к процессу человеческого познания. Иными словами, поставленный С. А. Васильевым вопрос о «синтезе смысла» закономерно возвращает нас к концепции человека, то есть к наиболее фундаментальной проблеме, краткий очерк решения которой в философии скептицизма и в диалектике и был представлен в первой главе нашей работы. Причем выяснилось, что плодотворное познание не может основываться на безусловной опредмеченности человека и на самодостаточной опредмеченности явлений вообще и что сущностная связь человека и мира есть не досужая выдумка кабинетного философа, а самая что ни на есть жизненная реальность. И если это так, то «нечеловеческое», то есть мир, сущностно с человеком не связанный, – всего лишь фикция, произведенная определившей «эру подозрения» философией скептицизма.

Таким образом, познание истины не может и не должно рассекать познающего на исследователя или художника и «просто человека», которого следовало бы каким-то немыслимым образом отодвинуть в сторону во имя объективности его работы. Напротив, объективность – в том числе и объективность понимания художественного текста – дается через самораскрытие личности в процессе познания. И здесь мы неизбежно касаемся круга проблем, очерченных «наукой о понимании», то есть философской герменевтикой. Однако каково отношение понимания текста к познанию истины?

Разбирая взгляды Шлейермахера на понимание, А. И. Ракитов, в частности, делает вывод, что для немецкого мыслителя понимание как объект герменевтического исследования есть элемент или подпроцесс процесса познания, и этим регулируются отношения между герменевтикой и диалектикой»57. Исследователь в этом своем выводе отталкивается от следующего «наиболее концентрированного» изложения Шлейермахером своих взглядов:

«1. Речь является посредником для общественного характера мышления, и отсюда объясняется взаимная принадлежность риторики и герменевтики и их общее отношение к диалектике.

2. Речь также является посредником мышления для индивида. Мышление изготавливается посредством внутренней речи, и постольку речь сама есть лишь ставшая мысль. Но там, где мыслящий находит необходимым зафиксировать мысль для самого себя, там возникает также искусство речи, преобразование первоначального, и поэтому также становится необходимым истолкование.

3. Взаимопринадлежность состоит в том, что каждый акт понимания есть обратная сторона акта речи; благодаря этому должно осознаваться то, какая мысль лежала в основе речи.

4. Зависимость заключается в том, что любое становление знания зависит от обоих»58.

А. И. Ракитов пишет: «Из приведенной выдержки со всей определенностью следует, что для Шлейермахера: 1. Понимание есть социально значимый процесс; понимание интеллектуальных процессов или мышления индивида и самопонимание возможно и необходимо для установления взаимопонимания в рамках социума…» – Все это само по себе бесспорно: общество не может существовать без того, чтобы его члены вовсе друг друга не понимали, именно об этом – миф о Вавилонской башне. Но от внимания комментатора ускользнула наиболее важная мысль Шлейермахера об общественном характере мышления, которое может быть возможно лишь при одном условии, при наличии общечеловеческого в каждом отдельном человеке, ведь мышление – одновременно интимно-индивидуально и обладает «общественным характером». Исследователь, между тем, пишет далее: «2. Понимание реализуется в мыслительной деятельности и ее продуктах…» – Разумеется, но почему только в мыслительной? Шлейермахер ведь говорит об «искусстве речи», не замыкая тем самым речь в сферу чистого рационализма. Хотя можно ведь