Читать книгу - "Воспоминания петербургского старожила. Том 1 - Владимир Петрович Бурнашев"

альбома восхищаться от души почти ежедневно воспроизводимою мною его коллекциею карикатур орловского театра. Он хохотал до почти истерики, разглядывая эти грубые шаржи, изображавшие актеров и некоторых из самых некрасивых актрис не в одной только какой-нибудь, а в десяти ролях, ими занимаемых. Воспроизведение орловского Дидло, балетмейстера и хореографа Дейбеля, имевшего в себе так много данных для карикатуры, особенно понравилось Анатолю и тем из немногих его приятелей-однополчан, которым он показывал этот заповедный альбом, уверяя их с величайшим апломбом, будто все эти рисунки сделаны им самим, неожиданно открывшим в себе талант едкого карикатуриста. Этою невинною мистификацией мой гусар-приятель (спасибо ему, великое спасибо!) защищал меня от того неудовольствия моих родных и в особенности В. П. Шеншина, какому мог подвергнуться, если бы он знал, что внук его упражняется в ненавистной для него рисовке карикатур, а с тем вместе приобретал в городе известность бедового рисовальщика, от злого карандаша которого трудно было уберечься всякому, кого природа одарила какою-нибудь бросавшеюся в глаза наружною особенностью или рельефностью. Но если приятели и товарищи, редко бывавшие в квартире Бешметова, не знали истины, то оригиналам этих уродливых портретов, т. е. актерам, часто посещавшим Анатоля Ипполитовича, несмотря на строгое запрещение их сиятельного владельца, настоящий автор этого альбома был хорошо известен, потому что они часто заставали меня в кабинете их молодого милостивца или рисующим то того, то другого из их братии, или исправляющим и исполняющим какой-нибудь портрет «с натуры», благодаря присутствию тут в эту минуту самого оригинала. Актеры узнавали своих товарищей сразу и издевались охотно над гротескностью их; но ни один из них не узнавал своего собственного изображения, кроме разве одного добродушного «первого любовника» Миняева, который, бывало, видел свое изображение всегда с одобрительною улыбкою, то князем Видостаном с шишаком на голове в «Днепровской русалке», то лихим гусаром или уланом, верхом на сабельных ножнах, в «Замужней невесте» или в «Жидовской корчме», в «Бабушкиных попугаях»[947] или в других пьесах каких-нибудь, то швейцарским пастушком, то испанским грандом, то венецианским гондольером, то русским ямщиком, то турецким пашою, то тирольским стрелком и пр. и пр. и пр., так как его репертуар был бесконечен.

– Ну что, Миняев, скажи чистосердечно, – спрашивал Бешметов завивавшего или стригшего его артиста, превратившегося на это время в парикмахера по ремеслу, – похож ты, а?

– Да и как-с похож-то, Анатолий Ипполитович! Мой носина, мои кривые ноги колесом и мой вечный жест со скомканным платком у груди. Как две капли воды похож-с!

Это простодушие не оставалось без должного возмездия: Миняев уходил всегда с лишним четвертаком или даже полтинником, и, заметив такое выгодное действие своей откровенности и сознательности, он уже постоянно восхищался всеми пестрыми рисунками, наполнявшими альбом Анатоля Ипполитовича. За отдельный гонорарий он очень усердно доставлял Бешметову различные городские и театральные новости, между прочим сообщил и ту, что, хотя граф на ночь запирал своих питомиц, молоденьких артисток, на крепкий ключ и ключ от сеней клал себе под подушку, предосторожность эта, несмотря на высоту окон от земли, похожих на окна острогов и этапных домов, нисколько не мешала каждую ночь молоденьким и пригожим актрисам и танцоркам спускаться на мостовую «театрального переулка» по подставленным к окнам лестницам, поддерживаемым дюжими денщиками и солдатами-гусарами, и являться в квартирах своих обожателей, угощавших их конфектами, вареньями, шоколадом, мороженым, при граде еще более сладких поцелуев и ласк всякого рода. А к рассвету по тем же подставленным лестницам эти феи возвращались в свои дортуары, где их ждала ни жива ни мертва их подкупленная дуэнья, падкая на синие и красные бумажки, но с тем вместе и трусившая гнева своего повелителя, который, как она знала, шутить не любил и щедро раздавал пощечины и розги; она памятовала пословицу: «С сильным и богатым не тягайся».

Раз как-то в самом начале весны 1828 года я, по обыкновению, застал первого комика-парикмахера и нувеллиста, Миняева, у Анатоля, который катался на своем широком турецком диване в пароксизме такого смеха, какому сам Демокрит, казалось, позавидовал бы[948]. Причина этого неудержимого смеха, как он тотчас объяснил мне, состояла в том, что Миняев только что рассказал ему следующее смехотворное событие.

Дело было в том, что опера «Днепровская русалка», часть первая, т. е. та, где Тарабар является на сцену верхом на замундштученном[949] и оседланном козле, так давно не дававшаяся, завтрашний день будет снова играна и уже не с живым, а с искусственным козлом, манекен которого искусно сделан из шкуры некогда казненного Васьки; но только капитан Швахман несколько ошибся в размерах, при слишком усердном распяливании шкуры домашними графскими скорняками, так что искусственный козел вышел ростом не меньше иной казацкой лошадки, а уж никак не уступал вятке или обвенке[950], почему актеру Кравченко сидеть приходилось довольно высоконько, а оттого и страшновато. Но его сиятельство изволил остаться очень доволен козлом-куклою и сказал, чтобы Матюшка, т. е. Кравченко, на этот раз Тарабар, пробовал ежедневно репетировать верховую езду на высоком козле. Механизм после многих неудачных опытов был успешно выполнен, и движение оказалось вполне подражающим легкой рысце всякого козла, когда этот брадатый сластолюбец, задрав голову, козырем подходит к обожаемой им Машке. Словом, капитан Швахман сделал чудо из чудес, и граф утверждал, что он упросит дивизионного начальника об исходатайствовании ему за это подполковничьих эполет. Сегодня утром граф собрался собственно для этого дела к его превосходительству барону Будбергу и, как был в своем новом шпинатного цвета фраке со всеми орденами, зашел на генеральную репетицию в то самое мгновение, когда выступает Тарабар на козле. Кравченко, когда двинулась машина и козел-чучело пошел перебирать ногами, сидел ни жив ни мертв на своем высоком седалище, ухватившись за загривок. Его сиятельство, заметив эту карикатурную позу Тарабара, изволил разгневаться и крикнул, хватив Матюху Кравченку вдоль лопаток своею камышевкою с золотым набалдашником:

– Скотина! Разве ты из себя обезьяну, что ли, должен изображать? К началу спектакля, мерзавец, выучись у меня ездить и сидеть молодцом! – А вслед за сим обратился к Дейбелю, да и говорит: – Садитесь, гер[951] Дейбель, на этого козла. Вы говорили мне, что когда-то в труппе Киарини[952] в Петербурге и Москве вольтижером были, так покажите этому уроду правила верховой езды на этом манекене.

– О, ире эксселенц[953], – воскликнул балетмейстер, – я у Киарини весь гросс-шуле[954] прошел. Там у меня пыл такой злафный пегий пферд[955], что тершис только! – И при этих словах взлез на козла-коня. Как взлез, так