Читать книгу - "Делакруа - Филипп Жюллиан"

поэтическим видением, отличающим писателей и живописцев, которое назову воображением сердца».

Не кто иной, как барон Жерар надоумил будущего государственного деятеля — этого пронырливого и лукавого марсельца он встречал у князя Талейрана — не обойти вниманием картину Делакруа. Угождая кому надо и где надо заискивая, Тьер из историков выдвинулся в министры, а, прежде чем обзавелся собственной коллекцией, зарабатывал деньги критическими статейками; чутье восполняло ему отсутствие вкуса, изворотливость восполняла недостаток изобретательности. Ему случалось бестактнейшей оплошностью свести на нет плоды усердно сплетенных интриг, однако всякий раз он новым обманом поправлял пошатнувшееся было положение. Кому не знаком тип расчетливого южанина, преуспевающего при помощи женщин, на сей раз женщин из семьи богача Доена: очаровав мать, он женился на дочери, что, впрочем, нисколько не мешало ему обольщать сестру. Этот-то молодой человек, выжимка из худших пороков Растиньяка[178], и состоял при временно удалившемся от дел Талейране кем-то вроде добровольного секретаря и пользовался полнейшим его доверием. В его чрезвычайной осведомленности нуждались либеральные газеты, через них он вербовал дипломату сторонников среди молодежи; кроме того, он научился у князя сочетать продвижение по службе с денежными аферами. «Ладья», безусловно, привлекла бы внимание Тьера по соображениям политическим, но слово «гений», брошенное в адрес столь юного художника, не могло быть ничем иным, как ловким комплиментом старому дипломату, тем более что последующие Салоны обнаружили равное пристрастие Тьера и к Ари Шефферу, написавшему неплохой портрет Талейрана, и к Леопольду Роберу[179] и особенно — к Орасу Верне. После статьи в «Конститюсьонель» между Тьером и Делакруа завязалось нечто похожее на дружбу. Став министром, Тьер попытается играть роль Юлия II[180] для нового Микеланджело. При содействии того же Жерара, только что закончившего портрет самого короля, правительство купило у юного Делакруа картину за тысячу франков.

1822 год принес Делакруа — ему двадцать четыре года — славу и ясное осознание своего предназначения. В тот самый год он начал вести дневник. Дневник этот, поначалу, подобно дневникам стольких юношей, уже испивших чашу одиночества, наперсник мечтаний и маленьких любовных приключений, сделается со временем неразлучным спутником, разделившим творческие муки и вдохновенные взлеты. «Дневник» Делакруа состоит из двух частей: в первую входят несколько ученических тетрадей, где он с сентября 1822-го по октябрь 1827 года чуть ли не ежедневно записывал впечатления, планы, суждения о прочитанных книгах; вторую образуют множество блокнотов в картонных переплетах, которые он заполнял начиная с 1847 года и до самой смерти; это нерегулярные записи, нередко перерастающие в длинные размышления и даже целые исследования. Двадцать лет молчания падают на период наибольшей творческой активности, прошедший в работе над огромными полотнами, а также в попытках завоевать положение в обществе, которое расточало ему похвалы, — впрочем, не любя и не понимая. В первых тетрадях излита тоска, именуемая «болезнью века», и пылкие увлечения юности; записи последних шестнадцати лет, окрашенных все возрастающим одиночеством, тяготеют к философской углубленности, тогда как творчество становится все насыщеннее смыслом. Записи первого дневника и в самом деле интимного свойства, второй же в значительной степени обращен к будущему читателю. В обоих размышления о книгах и музыке занимают его больше, нежели светское общение. Не расстается с блокнотом Делакруа и во время путешествий — в Марокко, Дьепп: здесь рисунки преобладают над текстом. Иной раз он без указания даты просто переписывает поразившие его строки из прочитанных книг. Дневник 1848 года утерян — Делакруа забыл его на сиденье фиакра. После смерти художника разрозненные тетрадки и блокноты достались его многочисленным друзьям; в 1893 году часть из них переписали и опубликовали, и, наконец, в 1931 году они вышли полностью в великолепном издании, подготовленном Андре Жубеном.

«Дневник» Делакруа представляет даже большую ценность, нежели стендалевский, с которым, замечу попутно, у него немало общего (эстетические пристрастия, слабость к пикантным шуточкам, любовь к музыке). Слог пространных рассуждений страдает излишней высокопарностью, к нему применимо определение «ампир» — так отозвался Бодлер о стиле статей Делакруа[181]; коротенькие заметки написаны как придется. Менее всего дневник Делакруа напоминает дневники Гонкуров[182]: Делакруа орлом парит в небесах и не снисходит до сплетен; ему случается быть грустным, но не озлобленным, как эти речистые, всезнающие попугайчики, засевшие у себя на чердаке. Блокноты Делакруа по праву можно сопоставить с «Тетрадями» Барреса[183], кстати сказать, большого его поклонника. Оба устремлены к вершинам: Делакруа — в искусстве, Баррес — в политике. «Тетради» являют картину поистине драматической борьбы гражданина и эстета за овладение писательским пером: одержав победу, первый из них исписывает множество невнятных страниц. Тон государственного деятеля не чужд и Делакруа в период, когда признание распахнуло перед ним двери высших кругов. Иные суждения о музыке напоминают Жида[184], но сходство этим и ограничивается. Жид своему дневнику отводил роль разговоров с Эккерманом[185].

Подлинную схожесть с записками Делакруа обнаруживают лишь дневники двух иностранцев, полярно противоположные между собой. Один из них вел в Англии Пепис[186], другой в Швейцарии — Амьель[187].

Взгляните только, каким бойким и даже слегка развязным оказывается наш холодный светский денди, возвратясь с приема. Строчки, написанные по-итальянски, в вольности и грубоватой приземленности ничуть не уступят толстяку Самюэлю; Париж времен Реставрации предстает нашему воображению столь же живо, что и Лондон в годы Реставрации — у Пеписа: «Май 1823 года, суббота; мы замечательно погуляли с моим дорогим Пьерре. Успели обсудить целую кучу пустяков, которыми забита голова. Я нынче без ума от тоненькой талии камеристки госпожи де Пюисегюр. С тех пор как она поселилась в доме, любезно с ней раскланиваюсь. Третьего дня вечером, возвращаясь после ряда бесплодных визитов, встретил ее на бульваре. Она шла под руку с другой служанкой. Ох и сильно же было искушение подхватить их обеих под руки. Всякий вздор приходил на ум, и я все продолжал идти в противоположную от них сторону, честя себя дураком и проклиная, что упустил такой случай: надо было заговорить, пожать руку или еще что-нибудь сделать, в общем, действовать. А тут еще подруга: куда деваться с двумя горничными, не поведешь же их есть мороженое к Тортони[188]. Однако я ускорил шаг, заглянул к Энену — справился, не пришел ли он. И только потом, когда искать их было заведомо бессмысленно, побежал-таки назад, но, естественно, на бульваре не застал».

А как похожа на Пеписа интрижка с одной дамой из общества, любовницей его друга