Читать книгу - "Девочка с Севера - Лия Геннадьевна Солёнова"

и каждый день, поглаживая живот, отмечал, насколько тот вырос. А животик действительно стал к концу отпуска выпирать, обтянутый футболкой. Такие футболки – трикотажные шёлковые с короткими рукавами и воротом на пуговицах рубашки, заправленные в брюки, почему-то называли «бобочками». Теперь я думаю, что в то послевоенное полуголодное время выпирающий живот говорил о сытой жизни и высоком социальном положении. Наверно, тогда иметь небольшой живот было престижным и модным. Неслучайно в Средние века после повальных эпидемий, которые опустошали Европу, у женщин вошли в моду животы как у беременных. Они даже носили специальные толщинки, имитирующие беременность.

Так вот, животик, к радости отца, чётко обозначился под бобочкой и далее рос уже без всяких усилий с его стороны, а спустя десять лет отец безуспешно пытался от него избавиться.

Отъезд из Витебска запомнился. Не мог не запомниться. Провожали нас родственники, соседи, знакомые. Подошёл товарный поезд. Провожающие все вместе пытались посадить нас в теплушку, а в проёме вагона стояли люди и сапогами пинали тех, кто пытался влезть в вагон. Из толпы на перроне кричали: «Что вы делаете?! Здесь же дети!» Меня кто-то держал на руках, а перед моим лицом мелькали тяжёлые сапоги. Наконец, каким-то образом с помощью провожавших нас мужчин, сквозь пинки, отцу удалось влезть в вагон. Он втащил маму, меня и чемодан. Поезд тронулся. В вагоне на мешках сидели и лежали люди, одетые в какие-то серые одежды: телогрейки, пиджаки. На папе был хороший костюм, на маме – яркое крепдешиновое платье, сидели мы не на мешке, а на кожаном чемодане. (На Севере зарплаты были повыше, чем в центре страны.) Направленные на нас со всех сторон взгляды были такими ненавидящими, что я боялась – до Минска мы живыми не доедем. Наверное, именно так смотрят на классовых врагов. Мама постепенно разговорилась с соседями. Рассказала, что мы с Севера, были в отпуске у родственников. Ситуация несколько смягчилась. В вагоне стоял сильный запах подсолнечного масла – ехавшие поливали им ломти чёрного хлеба с солью и ели. После этой поездки ещё долго при запахе подсолнечного масла у меня в памяти всплывала картина того вагона.

В Минске мама пошла в парикмахерскую, прихватив и меня. Ей сделали шестимесячную завивку и выщипали брови ниточкой по моде того времени. В парикмахерской повсюду висели фотографии женщин с бровями-ниточками. Маме сделали маникюр. Мне тоже накрасили ногти. Такими красивыми вернулись в Полярный.

Постепенно от деда с бабушкой откочевали все. Они остались вдвоём. Посчитали, что такие хоромы, как двадцать квадратных метров, – слишком большие для двоих, и они переехали в десятиметровую, узкую, как пенал, комнату на этом же этаже. А в 1947 году летом дед погиб. Его сбила машина. Матрос, который её вел, был сильно пьян. Незадолго до этого деда забрали в милицию, где он просидел несколько дней. В эти дни вся семья угрюмо молчала, женщины ходили с мокрыми глазами. Очевидцы рассказывали, что машина, съехав с дороги, буквально гонялась за дедом и прижала его к телеграфному срубу. Дед получил тяжёлые травмы и спустя несколько дней умер в госпитале. Шофёр, виновник происшедшего, навестил его там, плакал и просил прощения. Дед простил. Шофёра никак не наказали.

Похороны деда, 1947 год. Слева направо у гроба стоят: Геннадий Рожков, Фёдор Семёнов, мамина сестра Полина, её сын Феликс, бабушка, маленькая девочка – Лия, рядом справа от нее – Антонина, далее – соседка Катя, следующая – Тася Шутова. За спиной Кати стоит муж Полины – Виталий

Бабушка, вспоминая деда, всегда называла его ласково покойничком. Я вздрагивала, услышав это слово. «Покойничек, – говорила она, – за всю жизнь меня ни разу не обидел, даже словом». Она на двадцать лет пережила деда.

Вскоре после смерти деда отец увёз маму и меня в Белоруссию. Он устроился работать в Минске, а мы с мамой жили под Минском у его старшего брата Николая. Тот был директором совхоза. Деревни, где мы жили, как таковой не было. Она сгорела во время войны. Улица состояла из землянок, в них и жили люди. Идёшь по улице, и кажется, что крыши прямо на земле лежат. В землянку обычно вела вниз узкая лестница. В землянках было очень тесно: нары по обеим сторонам, часто двухэтажные, в центре – печурка и маленький стол. От всей деревни уцелело одно здание, в котором во время войны была комендатура. В одной его половине было правление совхоза, а в другой – по комнате занимали семьи директора и агронома. Комната правления не запиралась, обычно пустовала, в ней стоял голый стол и два стула. Мы с девчонками, моими сверстницами, забегали туда поиграть и через окно строили рожицы пленным немцам, сидевшим во время перерыва на бугорке, напротив дома. Немцы в ответ нам грозили, а мы с визгом прятались под стол. Девчонки их боялись по привычке оккупационной поры, а я – за компанию. Немцы в совхозе строили хозяйственные постройки: свинарник, коровник и прочее. Считалось важным в первую очередь поднять сельское хозяйство. Люди и в землянках поживут, не привыкать, а вот скотина – нет. Однажды дядя Коля повёл нас мамой показать свинарник – новый, весь белый и пахнущий свежим деревом. В отдельных загонах на белых свежих опилках лежали громадные свиноматки, а вокруг них – кучи маленьких розовых поросят!

Иногда во время обеда, когда мы сидели за столом, приоткрывалась дверь, в щель на мгновение просовывалась голова немца с отчаянной просьбой: «Матка, бульба, цыбуля!» «Ишь чего захотел!» – негромко отвечала тётя Надя, жена дяди Коли.

Несмотря на то что дядя Коля был директором, питались мы скромно, а другие, надо думать, ещё хуже. Часто это был суп с клёцками: слегка забелённая молоком вода с шариками теста из серой муки. Мы с мамой собирали жёлуди. Тётя Надя их сушила, поджаривала, молола и варила кофе. Кофе был без сахара, но с небольшой добавкой молока. Напитка противнее этого желудёвого кофе я не пробовала ни до, ни после! Ну разве что рыбий жир! Однажды мы собирали жёлуди рядом с большим совхозным полем, на котором росла репа. Я было рванулась за репкой, но мама, сделав страшные глаза, меня удержала. Потом, оглянувшись по сторонам, нет ли кого поблизости, она, изображая, как будто что-то потеряла, всё-таки вырвала две штуки. Спрятавшись за дуб, чувствуя себя преступницами, мы их сгрызли. «Только, ради Бога, никому не проговорись об этом, –