Читать книгу - "Икар из Пичугино тож - Юрий Викторович Хилимов"

Хотя первое время соседи относились к ней настороженно, для них это не стало сюрпризом. На самом деле все ожидали от нее именно чего-то подобного. Женщина долго медитировала на предмет того, каким должен быть День летнего солнцестояния, волновалась и даже консультировалась с Еленой Федоровной и Верой Афанасьевной. Сперва Жанна хотела устроить углехождение, но потом поняла, что, наверное, это будет слишком для первого раза. В итоге решено было сделать языческую мистерию.

В самом начале праздничного вечера Капналина провела общую медитацию, как она говорила, пробуждающую в каждом «дух древних славянских праздников». Дачники взялись за руки, образуя замкнутую цепь, закрыли глаза. Негромко играла музыка. Жанна говорила медленно и сладко. Ее мелодичная речь приятно обволакивала мысли, словно патока. Она расслабляла, успокаивала ум, погружая его в дрему и легкое забытье. Вслушиваться в смысл произносимых слов нужно было не для того, чтобы постичь их смысл (своей пространностью для большинства они оставались закрытыми), а совершенно для другого. Вдумываться в них означало «заскучать», то есть погрузиться в полуявь, в которой правила-шлюзы перестают контролировать свои ментальные реки. И действительно, многим показалось, что они вдруг почувствовали движение каких-то внутренних соков, некую пульсацию, а кто-то даже увидел короткометражку авторского кино в стиле Криса Маркера. Подобно Ариадне Жанна тянула нить, увлекая за собой через толщу веков в далекое прошлое, а может, вовсе и не туда, а куда-то, где время не делится на формы. В такое безвременье было приятно падать, там размывались собственные границы, исчезала необходимость противопоставлять себя кому или чему-либо.

Вернув всех в проявленный мир, Жанна сменила ритм. Теперь дачники в венках из полевых цветов водили хороводы и пели песни своих предков, а после того, как они отдали венки реке, когда уже совсем стемнело, начали прыгать через костер. Языки пламени жадно тянулись за ступнями дерзнувших играть с ним в такие игры. Огонь не желал быть укрощенным, хотя, возможно, он всего лишь просто вспомнил что-то доброе из своей праистории и его радость была ошибочно принята за возмущение. В любом случае, соскучился ли он или разозлился, в его объятия никто не желал попасть. Из колонки доносились звуки барабанов. Это заставляло прыгать снова и снова, как в самом настоящем трансе, но даже, когда люди напрыгались вдоволь, когда пик всеобщей буйной радости пошел на спад, ночное небо еще долго могло видеть у костра огромные тени танцующих дачников. Алеша подумал, что, наверное, примерно так когда-то выглядели ритуальные пляски туземцев.

Скепсис некоторых соседей к образу жизни Жанны не мог помешать случиться празднику. Многолетняя договоренность дачников принималась всеми как священная заповедь, нарушение которой должно было неминуемо привести к чему-то ужасному для всей провинившейся улицы. Это ужасное, естественно, необязательно воспринималось всеми как нечто наделенное мистическими свойствами, но оно точно превратило бы святотатца в нерукопожатного маргинала, что уже являлось немыслимым по жестокости наказанием даже для таких независимых и самодостаточных жителей, какими были жители Шестнадцатой.

Возможно, ежегодный праздник получался еще и потому (независимо от того, кто его проводил), что все без исключения дачники очень серьезно относились к его организации. Это был большой труд, вызывающий глубокое уважение. В самом деле, не спать и все думать, чем порадовать и удивить своих соседей, а потом готовиться, репетировать, тратиться, просчитывать все до мелочей — разве это так легко? Этот труд был сродни заботе о своем саде. Праздник был таким же фруктовым деревом или прекрасным цветком, нуждающимся во внимании и уходе.

Глава 7

ОБЫЧНОЕ УТРО

Алеша проснулся около шести утра. Вот уже целую неделю он просыпался так рано, чтобы перебраться в беседку и уже там, укрывшись одеялом, поспать еще пару часов. Ему очень нравился свет восходящего солнца, как он мягко пробирался сквозь зелень хвои и листья липы, как он отражался в траве и клевере на лужайке. Весь ближний мир тотчас окрашивался в светло-зеленое. Это был особый свет другой, совершенно неизвестной Зеленой утренней планеты, которую для Алеши когда-то открыла бабушка.

Елена Федоровна всегда вставала очень рано. Если ей и нравились моменты одиночества, то только на даче и только ранним летним утром. Она любила выпить кофе в беседке, немного почитать, сделать запись в своем дневнике и уже после этого заняться делами, пока не началась жара.

Когда в то субботнее утро Елена Федоровна вышла из дома, Алеша уже спал на диване в беседке. Она, как обычно, подошла к нему и поправила одеяло, затем направилась в летнюю кухню, чтобы сварить кофе, и застала там Геру.

— Доброе утро! Ты что, встал? — удивленно спросила Елена Федоровна.

— Привет, ба. Да меня Лешка разбудил — как слон топал по лестнице. Я уже не заснул, короче, — объяснил Гера, почесывая левую подмышку.

— Давай чуть потише, а то разбудим, — попросила Елена Федоровна.

Гера ухмыльнулся, мол, «как же, конечно, Алешеньке можно будить других, но его тревожить ни в коем случае нельзя». Мальчик, в общем, уже привык, что с появлением Лизы и Алеши к нему стали относиться в семье почти как к взрослому. С одной стороны, это давало приятное чувство собственной значимости, но с другой — отменяло все те привилегии, что сулил детский возраст, к чему Гера, откровенно говоря, еще не был готов.

Елена Федоровна сходила за второй чашкой и налила внуку кофе.

— Родители хоть спят еще?

— Спят.

— Хорошо, — сказала довольная Елена Федоровна. — Они вчера поздно приехали из города. Очень устали. Пусть поспят подольше.

Елена Федоровна пила кофе и ласково смотрела на Геру. Она любила своих внуков так сильно, что порой от нежного чувства у нее сильно сжималось сердце. Она баловала и всегда была на их стороне, и постоянно жалела, даже если было все хорошо. Мягкие бабушкины руки часто гладили каждого из них по голове, а если кто-то приходил с ободранной коленкой или с синяком под глазом, то ее ладонь и вовсе не убиралась с этого места до тех пор, пока не утихала боль. В семье все хорошо знали, что от прикосновения рук Елены Федоровны становится сразу легче.

Когда Гере было лет пять, он говорил своей бабушке, что она сама красивая и самая добрая в мире «женъщина», — вместе с мамой, разумеется. И это было очень похоже на правду. И теперь все еще читалась ее стать; лицо все еще оставалось красивым, зелено-серые глаза не утратили своей выразительности, а руки с годами делались только мягче и теплее.

По субботам из близлежащей деревни приезжал молочник со