Читать книгу - "Завоевание Туркестана - Константин Константинович Абаза"

погибла, и мы лишены всякой возможности поднять необходимое продовольствие. Как ни больно отказаться от ожидавшей нас победы, но мы должны возвратиться на сей раз к своим пределам. Там будем ожидать новых повелений государя императора; в другой раз будем счастливее…»

С горестью услыхали войска о возвращении: они надеялись встретить хивинцев, разгромить их на славу и отомстить за старые обиды. Особенно скорбели уральцы, что не удалось выручить из неволи своих братьев. Отряд вернулся на Эмбу. Но прежде, чем добраться до нее, люди вынесли все, что только могут вынести русские войска. Несмотря на февраль, морозы продолжали держаться при страшных ветрах и частых буранах. На ночлегах колонны останавливались без всякого порядка. Как только скомандуют: «Стой!» — солдаты ставили свои джуламейки, где кого застала команда. Одни лишь уральцы не боялись морозов. Однажды офицерский денщик уронил в прорубь лом. Уралец за полштофа водки согласился его достать. Он разделся, обвязался веревкой, спустился в прорубь, нащупал там лом и вскоре вынырнул. Это было при 29 градусах мороза. От лютых морозов не спасал ни спирт, ни ром, ни коньяк; люди оживали только после двух-трех стаканов чаю, согревались, становились бодрее.

9 февраля отряд по обыкновению выступил с ночлега. Утро было тихое, прекрасное, мороз 4 градуса. Через 2 часа начался ветер, вскоре перешел в такой сильный и порывистый, что сваливал с ног; ни лошади, ни верблюды не могли идти; мороз все крепчал и дошел до 27 градусов. Под конец замела вьюга, все скрылось во тьме; кто где стоял, там и оставался до утра, об огне и думать было нельзя. Многие готовились к смерти, думали, что пришел последний час. К счастью, утром буря стихла. Прежде чем выступать, похоронили несколько покойников. Лишь маленькие снежные бугры могли поведать буйным ветрам о тех страданиях, какие пришлось вынести в эту ночь. Впоследствии, во время пребывания Перовского в Петербурге, государь император, выслушав рассказ про эту ночь, был растроган до слез. Не утихни буран, ни один человек не вернулся бы на Эмбу. В половине февраля отряд собрался и пробыл здесь, пока не расцвела весна и не прекратилась цинга, заедавшая под конец похода бедных солдат. Когда стали подсчитывать, чего стоил этот беспримерный зимний поход, то оказалось, что из 12 тыс. верблюдов осталось только 1500; из 5 тыс. солдат и казаков вступили на Линию менее 4 тыс., в том числе 600 считалось больных; тысяче же человек вовсе не довелось увидеть родимую землю. Уральцы, как привычные к степным походам, пострадали меньше всех остальных войск. Вот что рассказывал один из старых уральских казаков, вернувшись с похода:

«Коли мы собираемся в степные походы, то всякой всячиной запасаемся, ничем не брезгуем, а главное — на щегольство не смотрим; оно хоть с виду неказисто, зато тепло, уютно. Главная статья — не мерзлое войско. Сидишь, бывало, на лошади — едешь. Как ни укутан ты, а мороз мало-помалу пробирает; чувствуешь это — и сейчас с коня долой. Пройдешь сколько-нибудь, чувствуешь, что нагреваешься — тут уж бойся, как бы не взопреть. Сейчас остановишься, тулуп с зипуном долой; останешься в полушубке. Идешь, а сам, как вор, смотришь по сторонам: нет ли где чего пользительного. Видишь, торчит из-под снегу кустик травы — и сейчас к нему: разгребешь ногами снег, сорвешь кустик, тонкие веточки, обломаешь и сунешь в рот лошади; та, разумеется, рада: в один миг схватит и съест, а что покрепче, потолще, примерно стебельки, корешки, это свяжешь в пучок, да и в торока: значит, на дрова. Пройдешь таким манером с версту, нагреешься — опять в хламиду и опять на лошадь. И выходит, что всю дорогу в занятии: то себя греешь, то дровами запасаешься, то лошадке даешь вольготу и случай пощипать травки. Приходишь теперь на стоянку, смотришь, почитай у каждого товарища в тороках пучок травы, а у иного целое беремя. Чего еще надо? Значит, на первый раз дрова есть. Сейчас хламиды долой, полушубки долой, схватишь лопаты — и работа закипит. Буран ли там, мороз ли, нам дела нет, наплевать! Мы знаем, что через две-три минуты будет у нас защита. И точно: не успеет, как говорится, девка стриженой косы заплести, а у нас готова джуламейка, у нас горит-пылает костер».

«У нас везде и во всем сноровка. К примеру, мне очередь в караул, в разъезд или в табун верблюжий. В таком случае товарищи не допустят меня ни до какой работы, чтобы я не утомился и, пуще всего, чтобы не взопрел: буран и мороз сейчас пронижут того человека, который взопреет. То же и насчет пищи. Товарищи покормят по горлышко; любой кусочек мясца подсунут, себя обделят. А для чего? Для того, что человека с сытым брюхом и мороз уважает, не так уж донимает, как голодного: не сможет, значит. А вот насчет солдатиков нельзя этого сказать, всяк думает о самом себе. Да что солдатики? Оренбургские казаки, что были в походе, и те в этом случае не лучше солдатиков. Варят, например, кашу артелью, а мясо порознь, то есть каждый казак привяжет к своему куску — кто нитку, кто мочалку, а после, когда дело дойдет до еды, поднимут спор, шум; один кричит: "Это мой кусок!", а другой ему в ответ: "Врешь, это мой!" И грех, и смех: право, не лгу!»

Несмотря на полную неудачу, поход Перовского все-таки принес пользу русскому делу. Долгое пребывание отряда на Эмбе имело такой вид, что войска как будто приготовляются к новому походу. Испытав уже силу нашего оружия под Ак-Булаком, хивинцы этого боялись, и хан Аллакул увидел, что нужно смириться. Он издал фирман (приказ), которым запрещал всем подданным под страхом смертной казни грабить и полонить русских. Затем он освободил всех невольников. Каждый пленник получил от хана по золотому, по мешку муки и по верблюду на двух человек. Еще велел передать Перовскому, что он, хан, готов исполнить все требования русских. Действительно, в половине августа прибыл в Оренбург корнет Айтов, тот самый, который сопровождал транспорт с верблюдами. Еще через несколько дней явилось 416 пленников, в сопровождении хивинца Атаниаса. Им устроили радушную и торжественную встречу: сначала отслужили молебен, потом угостили обедом. Почти весь город собрался на площади. В седом согбенном старце иная старушка узнавала своего красавца мужа, уведенного в Хиву 25 лет тому назад; в больном искалеченном парне по какой-нибудь примете мать признавала похищенного у нее ребенка. Много было радостей, еще больше слез. В конце того же 1840 года прибыли