Читать книгу - "История Спарты (период архаики и классики) - Лариса Гаврииловна Печатнова"

Как мы уже говорили, иногда видят одну из главных причин спартанской олигантропии в низкой рождаемости в среде спартиатов. Бесспорно, это явление имело место не только в V–IV вв., но и гораздо раньше. Отчасти оно объясняется идущей еще от Ликурга искусственной сегрегацией полов и вследствие этого развитием гомосексуализма. В борьбе с падением рождаемости обычно прибегали в мерам морального давления, особенно действенным в закрытых обществах, где специально культивировалась нетерпимость к любым отступлениям от нормы. Не ограничиваясь моральным осуждением безбрачия, в какой-то момент прибегли даже к мерам юридического характера, введя новые поощряющие рождаемость законы (Arist. Pol. II, 6, 13 1270 b 2–5).

Но объяснить олигантропию только традиционной для спартиатов низкой рождаемостью невозможно. Само по себе падение рождаемости, если оно не было вызвано какой-то экстремальной ситуацией, ни в одном обществе не может привести к столь быстрому уменьшению гражданского населения, как это было в Спарте. Резкое сокращение числа полноправных граждан в масштабах всей страны, конечно, свидетельствует о наличии глубоких кризисных явлений в социально-экономической сфере, но вовсе не объясняет эти явления. Бесспорно, существовала известная связь между упадком гражданского сословия в Спарте и кастовым характером ее социальной политики. Спартанская аристократия, проникнутая духом исключительности, никогда, по крайней мере в классический период, не прибегала к обычному для прочей Греции способу пополнения своего гражданства — кооптированию новых граждан из наиболее богатой и влиятельной верхушки метеков и иностранцев[961]. В этом, по мнению Аристотеля, главная причина спартанской олигантропии, которая ко времени написания «Политики» приобрела уже необратимый характер (Pol. II, 6, 12, 1270 a)[962]. Упорное нежелание правящей корпорации расширить круг спартанских граждан или хотя бы положить конец превращению гомеев в гипомейоны привело Спарту к самым катастрофическим последствиям: за полтора века количество граждан призывного возраста сократилось с 10 до 1 тысячи[963].

Как нам представляется, закон Эпитадея значительно ускорил процесс «вымывания» гражданского сословия и eo ipso сделал его необратимым. Оформивший право спартиатов на отчуждение земли, он после законодательства Ликурга стал важнейшим этапом в спартанском гражданском праве. Ретра Эпитадея — явное свидетельство того, что традиционный ликургов порядок, типичный для классической Спарты, больше не соответствовал положению вещей. Но и сама ретра, со своей стороны, усилила новые тенденции, которые достигли кульминации в эллинистический период. Ретру Эпитадея, таким образом, можно считать «поворотным пунктом в экономической и социальной истории Спарты»[964].

Фактически спартанские граждане могли теперь свободно распоряжаться своими наделами, тогда как раньше их клеры были неделимыми и передавались, по-видимому, в виде майората только старшему сыну. В этом и заключалась новизна ретры, ибо она допускала полную свободу дарения и завещания даже при наличии законных наследников. Те тенденции, которые в обход закона давно уже исподволь развивались в спартанском обществе, были, таким образом, закреплены юридически. Н. Д. Фюстель де Куланж, оценивая закон Эпитадея как «ниспровержение древнего права», пишет, что с его введением «законодательство Спарты проделало больший путь за один день, чем законодательство Афин — за несколько веков»[965].

И Аристотель, и Исократ, не так уж далеко отстоящие от времени Эпитадея, оба считали, что последствия этого закона сказались немедленно и что перемещение собственности произошло сразу (Arist. Pol. II, 6, 10, 1270 a; Isocr. VIII, 95–96). По всей вероятности, большинство клеров моментально оказалось в руках небольшого числа собственников, и именно этот результат так поразил Аристотеля, Исократа и Плутарха, которые естественно связали его с известной им юридической акцией, взяв ее за точку отсчета. Аристотель, отмечая быстро растущую диспропорцию между богатством и бедностью (th;n ajnwmalivan th’» kthvsew» — Pol. II, 6, 10, 1270 a 17), объясняет ее тем, что земля перешла в руки немногих (Pol. II, 6, 10, 1270 a 18). Плутарх, писавший о конце этого процесса, уверяет, что в Спарте к моменту реформы Агиса и Клеомена осталось не более ста собственников земли. Все же остальное гражданское население выродилось в жалкую и нищую толпу (oJ o[clo» a[poro» kai; a[timo» — Agis 5, 7).

Н. Д. Фюстель де Куланж, а вслед за ним и ряд других ученых, как нам кажется, верно раскрывают механизм этого явления. По мнению Н. Д. Фюстеля де Куланжа, быстрое и, на первый взгляд, одноактное перемещение собственности и концентрация ее в немногих руках были вызваны к жизни вовсе не исключительно законом Эпитадея. Социально-экономические сдвиги в спартанском обществе исподволь готовились в течение многих поколений и задолго до ретры Эпитадея «сложилась такая ситуация, что мелкий собственник владел своей собственностью только номинально и земля принадлежала ему только как легальная фикция»[966]. Закон Эпитадея уничтожил эту фикцию, он избавил людей от необходимости идти в обход закона и осуществлять фактическую продажу земли без юридического ее оформления.

Н. Д. Фюстель де Куланж и М. Хвостов разъясняют, как с их точки зрения происходило перемещение недвижимости до принятия ретры Эпитадея[967]. Древние законоположения, идущие еще от Ликурга, запрещали спартиату отчуждать землю, но они не могли воспрепятствовать ему уступать кредиторам часть дохода с клера или даже весь доход, т. е. апофору илота. Таким образом de facto клер вместе с сидящими на нем илотами переходил в собственность кредитора, хотя de jure владельцем считалось другое лицо. Подобная форма ипотеки практиковалась, особенно в раннюю эпоху, и в других полисах Греции. Закон Эпитадея просто легализовал уже существующее положение вещей. Благодаря ему можно было передавать не только доходы с земли, но и самую землю. Понятно, что должники, получившие право дарить или завещать свои клеры, практически могли их подарить только своим кредиторам. Последние, конечно, постарались сразу же перевести долговые обязательства (ta; klavria)[968], под залог которых они ссужали должникам деньги, в недвижимую собственность, т. е. в землю. Вероятно, большинство клеров сразу же после издания закона Эпитадея оказалось в руках весьма ограниченного числа собственников. Этот момент как раз и заметил Аристотель, когда говорил, что земля перешла к немногим людям (Pol. II, 6, 10, 1270 a 18).

Таким образом, тенденции естественного экономического развития страны, с одной стороны, и сохранение старой цензовой системы, с другой, привели Спарту к необратимым социальным последствиям. Как справедливо замечает Ю. В. Андреев, «экономический суверенитет государства здесь, как и в большинстве греческих полисов, выражался не столько в непосредственном владении каким-то имуществом… сколько в контроле и разного рода ограничительных мерах по отношению к частной собственности отдельных граждан»[969]. Формально все меры государства были направлены к сохранению земли как высшей ценности за всей совокупностью своих граждан. Действительно, клеры можно было отчуждать только внутри