Читать книгу - "Юрий Ларин. Живопись предельных состояний - Дмитрий Смолев"

сам: смачивал, переворачивал, приклеивал, – рассказывает Ольга Арсеньевна. – Потом выяснилось, что у него уже не получается, и тогда это дело было доверено мне. И я увидела, что оно достаточно сложное.

Таким способом было создано, пожалуй, большинство ларинских акварелей, но время от времени он что-то менял в привычной схеме – по настроению или исходя из конкретных задач.

В Болгарии он попробовал возвращаться к акварели на обычной бумаге, – вспоминает Максакова. – Если в предыдущие поездки мы привозили с собой только обойную бумагу, то туда взяли и листы акварельной бумаги, довольно тонкой. В результате он очень страдал, потому что бумага коробилась, и не получалось так, как хотелось. Правда, перед этим он возил с собой в Крым, в Орджоникидзе, такую же бумагу – и тоже чертыхался.

Эксперимент себя не оправдал, однако выручил запас обоев, которые и на сей раз все-таки были захвачены художником с собой в дорогу. Сам Ларин тот недолгий болгарский сезон расценивал как чрезвычайно для себя удачный. А пробы с другой бумагой у него все равно продолжились – чуть позже, в Прибалтике.

Среди дневниковых записей о созопольских впечатлениях встречается одна, по-своему знаменательная:

Проезжаешь семь километров и вдруг попадаешь в полосу дюн, которая тоже отличается по колориту. Она не похожа на Прибалтику. У меня получилось немножко больше похоже, чем на самом деле: смешалось со старыми воспоминаниями. Песок другой, не как на Куршской косе. Там был почти белый песок. Здесь врывается полоса сосен, которые привносят абсолютно другой колорит – эти сосны пушистые, с большими иглами, чуть похожие на итальянские пинии.

Как рассказала Ольга Максакова, эта ассоциация черноморских дюн с прибалтийскими не просто всколыхнула в ее муже ностальгию по Куршской косе, но и породила желание поработать там вновь. В результате возникла целая эпопея, связанная с Нидой, Нерингой, Юодкранте, и она оказала ощутимое влияние на позднее творчество Ларина. Но об этом хочется сказать несколько отдельно, поэтому пока пропустим литовскую поездку 2002 года и сразу перенесемся в 2003‐й – в осеннюю Каталонию.

Выше упоминался городок Сан-Поль-де-Мар, куда не получилось съездить с первой попытки. Зато удалась вторая, которую Ольга Арсеньевна с Юрием Николаевичем называли впоследствии «последним броском на Юг». Пародийное цитирование заголовка книги Владимира Жириновского (интересно, вспоминает ли сегодня хоть кто-то о том его сочинении?) сдабривало семейной иронией не слишком оптимистическое положение дел: шансов побывать еще когда-нибудь на любимом Юге у Ларина практически не оставалось. Даже и в Каталонию-то ехать тогда было, пожалуй, рискованно, однако Максакова решила все-таки поддержать стремление мужа:

К тому времени каждый год немного уносил, происходило физическое сползание. И Юра говорил: «Наверное, уже никогда я не увижу Юга». А на его слово «никогда» я реагировала обычно в том духе, что нет, конечно, увидишь.

И он снова увидел Юг – на этот раз пиренейский.

Старинный Сан-Поль-де-Мар расположен на скалистом средиземноморском побережье, носящем звучное название Коста-дель-Маресме. Городок этот хоть и курортный, но в туристическую индустрию вписанный минимально, без надрывной массовости и притязаний на фешенебельность. Все здесь казалось уместным, органичным, притертым к ландшафту: и древняя церковь Сан-Пау на холме, и в меру аккуратные узкие улочки, и чередование пальм с агавами и пиниями, и рыбацкие лодки, обосновавшиеся прямо на пляжном берегу. Рисовать бы да радоваться. Но испытание жарой и солнцем в этот раз оказалось особенно тяжким, на грани непосильности. Ольга Максакова так охарактеризовала сложившуюся ситуацию:

Юра смог опять вкусить все прелести Юга: из трех недель он почти две лежал пластом, лишь изредка выходя по вечерам. И была одна очень хорошая неделя.

Распространенное мнение насчет того, что настоящее искусство возникает лишь в результате преодоления каких-то жизненных трудностей, представляется спорным, честно говоря. Хотя нет сомнений, что результаты, достигнутые путем преодоления трудностей, могут становиться и взлетами, и вершинами. В границах одной-единственной биографии нет места сопоставлению фактов с вероятностями – что было бы, если нечто повернулось бы по-другому, если препятствия вдруг заместились бы условиями наиблагоприятнейшими. Воспринимается и оценивается только то, что состоялось. И работы, появившиеся у Ларина после пребывания в Сан-Поль-де-Маре можно отнести к числу его лучших.

Как не было у него в Италии венецианских или римских видов, так и поездка в Каталонию обошлась без видов Барселоны, хотя от Сан-Поль-де-Мара до нее рукой подать. Дело заключалось не только в проблемах со здоровьем, конечно. Закономерность эта нам уже знакома: легендарные города с богатой архитектурой и длинным историческим шлейфом его как художника не слишком прельщали – в отличие от мест, лишенных чрезмерного «культурного бэкграунда». Так что Барселона осталась почти за кадром (Ларин с Максаковой побывали в ней лишь однажды, причем Юрию Николаевичу город понравился, но до повторного визита туда дело не дошло). Основные перемещения ограничились ближайшими окрестностями Сан-Поль-де-Мара – вроде поездки в ботанический сад Маримуртра в соседнем Бланесе.

А еще это был тот редчайший случай, когда Ларин, выбравшись в долгожданное путешествие, почти не работал акварелью. Проблемой стало отсутствие плоской поверхности, пригодной для такого занятия: по словам Максаковой, в номере отеля «Гран Соль» имелся лишь «нелепый узенький столик, на котором вообще было невозможно расположиться». Пришлось довольствоваться карандашными набросками в блокнотах и отдельными рисунками, сделанными пером и тушью.

Последние, как отмечает жена художника, были исключением из заведенных правил, то есть следствием еще одного эксперимента:

Почему-то в тот раз он привез туда тушь и перо, хотя раньше никогда их не брал в поездки. Помню, он много мне рассказывал про Сашу Кузькина (Александра Геннадьевича, московского художника-графика. – Д. С.), который когда-то научил его работать тростниковым пером. Хотя тростниковое перо так и пролежало в коробке, а Юра там делал рисунки простым пером и получал громадное удовольствие.

Отмена регулярной работы с цветом не выбила его из колеи, и последующая живопись из небольшой «Каталонской серии» получилась по преимуществу яркой, насыщенной, «мазистой».

Итак, это был действительно «последний бросок на Юг»: больше они в субтропические широты выбираться не рисковали. Зато оставались пока доступными широты северные, балтийские. Там Юрия Ларина еще ждали персональные художественные открытия.

* * *

Куршская коса, узкая и длинная полоска песчаной суши, отсекающая одноименный залив от остальной Балтики, исторически считалась территорией довольно гиблой – во всяком случае, для полноценной жизни не очень-то предназначенной. Хотя рыцари Тевтонского ордена, в XIII веке завладевшие этим перешейком наряду с обширными прибрежными землями, осознавали его стратегическое значение и старались удерживать косу от превращения в пустыню – в частности, пытались закреплять подвижные пески с помощью растительности. Однако по причине заката