Читать книгу - "Идеология и филология. Ленинград, 1940-е годы. Документальное исследование. Том 1 - Петр Александрович Дружинин"

А еды не выдавали и не выдавали. Была введена перерегистрация карточек, чтоб живые не могли пользоваться карточками умерших. Пустые бумажки, не имевшие реальной значимости, требовали большой возни. К концу месяца, за счет покойников, прибавили толику дурандового мокрого хлеба.

Все население страдало запорами и разными желудочными заболеваниями. Желудок не варил, потому что, говорили врачи, он и кишечник не имели работы. Хлеб был так ужасен, что выходил в испражнениях непереваренными крупинками, как крупная манная, и целыми кучками той самой структуры, которая у него была до пищеваренья, с соломой, отсевами, месивом, – словом, это был хлеб, но не экскременты. Ели бадаевскую землю (где горели склады)[880], суп из клея, ели кошек и собак (многие наши преподаватели). На моих глазах ‹…› ели, употребляя взамен муки, порошок для травли клопов. Знаю совершенно достоверно, из нескольких источников, об еде человеческих трупов; одна ассистентка в анатомическом кабинете вырезывала у покойников печенку и куски мяса, которые меняла на хлеб; на рынке подсовывали студни из человеческого тела. Об этом говорили с ужасом, бледнея и содрогаясь, но я не испытывала ничего страшного. Подумаешь, резать и продавать трупы! Насколько ужаснее была наша реальность, наше русское мучительство живого человека, наши НКВД, ежовщины, моральные скальпели и ножи»[881].

О людоедстве писал в своем блокадном дневнике Н. П. Горшков – бухгалтер Института легкой промышленности, арестованный органами НКГБ 26 декабря 1945 г. за антисоветскую агитацию; дневник был приобщен к делу как несомненное доказательство его вины:

«…Упорный слух о случаях людоедства на почве голода. Говорят, что на рынках из-под полы продают подозрительный студень, сваренный, как полагают, из… Б-р-р-р.

‹…› Заметил верхнюю часть трупа женщины, отрубленная голова лежала отдельно на расстоянии около 1 метра. Нижняя часть туловища от талии на месте преступления не находилась и была, видимо, увезена. Остатки трупа без одежды, лоскутки которой и обрывки были разбросаны рядом. По местам разруба было видно, что труп был разрублен в замороженном уже виде, т. к. внутренности не выпали и были заметны следы топора»[882].

«Сегодня сослуживец ‹…› в уголовном розыске видел двенадцать человек арестованных женщин, пойманных с поличным и обвиненных в людоедстве. Все они не отрицают обвинения, из-за голода они не могли справиться даже с отвращением. Одна женщина говорила, что когда ее муж, умирая, потерял сознание, то она отрезала ему часть тела от ноги, чтобы сделать варево и накормить голодных детей, тоже умиравших, и себя, уже совершенно отчаявшуюся и обессиленную. Другая говорила, что она отрезала часть от трупа на улице, замерзшего от голода, но за ней следили и поймали на месте преступления. Женщины среднего возраста, около 30 лет. Малокультурные, грубые. Сознавая свою вину, плачут и сокрушаются, уверенные, что их приговорят к расстрелу. Все это слишком ужасно.

Сегодня говорили о многих случаях кражи продуктовых и хлебных карточек у женщин и, в особенности, у малолетних, посланных матерями в булочную или магазин. Воруют из карманов и сумочек, но более просто вырывают из рук ‹…›. О случаях людоедства и бандитизма в городе говорят уже открыто, без стеснения»[883].

Поскольку еще с 25 августа 1941 г. было запрещено пребывание на улице без пропуска с 10 часов вечера до 5 часов утра, то самым распространенным способом охоты на людей стали «хлебные ловушки» – людоеды зазывали на свой адрес объявлениями об обмене имущества на хлеб и продукты. Самыми доступными жертвами оказывались дети, которых заманивали под различными предлогами в квартиры, убивали и съедали; нередким явлением было употребление в пищу и собственных детей. Симптоматично, что обычно люди делали это от голода, лишь в редких случаях человеческое мясо «добывали» для заработка – варили и меняли или продавали на рынке под видом конины[884].

Васильевский остров так и называли «Остров людоедов», а один из ленинградских профессоров-филологов оказался невольно участником дела о людоедстве. Речь идет о Г. А. Гуковском:

«Эвакуируясь, он оставил в Ленинграде доверенное лицо – почтенную старушку, которую Ольга [Берггольц] по доброте своей поддерживала и намеревалась взять в домработницы»[885]. Так вот, оставаясь во время блокады в квартире Гуковского в деревянном домике на 23-й линии, эта «старушонка Гуковского съела своего 3-х летнего племянника (получила 16 лет после суда)»[886].

Животных не было уже осенью. Профессор Ленинградского мединститута имени Павлова академик И. Д. Страшун констатировал: «Осенью 1941 г. исчезли подопытные животные, так как для них не хватало пищи»[887]. К февралю 1942 г. в городе были съедены почти все животные:

«…Ее муж ‹…› нашел во дворе замерзшую дохлую кошку, которую он принес домой и приготовил в пищу себе и жене. Через несколько дней ему удалось найти такую же кошку, они ее тоже съели после соответствующей обработки и приготовления. Таких случаев в городе, конечно, бесчисленное множество, т. к. голод заставляет обратить в пищу всех собак и кошек, и голубей, и в городе их сейчас почти нигде не встретишь, даже породистых, т. к. их нечем кормить»[888].

Учитель географии А. И. Винокуров, арестованный за антисоветскую агитацию и расстрелянный 19 марта 1943 г. в Ленинграде, писал 28 января 1942 г.:

«Большую часть дня стоял в очереди за хлебом. Какая-то женщина, стоя в очереди, уверяла своих соседок, что из столярного клея получается чудесное заливное. Клей в большом количестве употребляют в пищу, на рынках его продают по 40 рублей за плитку весом около 100 г»[889].

«Около Петропавловской больницы видел три голых трупа. Они упали из автомобиля – грузовика, перевозящего трупы из покойницкой на кладбище, и валяются на улице целый день (никто ими не интересуется). Только изредка какая-нибудь любознательная женщина, остановясь на минуту и глядя на вздутые сине-зеленые животы, выразит сожаление жертвам неслыханной, бессмысленной жестокости, происходящей на наших глазах»[890].

Приведем еще фрагмент записей О. М. Фрейденберг:

«…Говорили не о бомбах и разрушенных домах, а исключительно о смертях и сиротах. Встречаясь, передавали последние новости, последние имена. Ни о чем другом не говорили.

Осталась масса несчастных детей. В нашем доме пустела квартира за квартирой. Над нами умерла дама, ее мать, ее сын-летчик; рядом умер здоровенный молодой мужик и его четверо детей. Почти все мужья умирали первыми. Потом шли прислуги, тетки, матери, бабушки. Умирали поколениями, пластами. И бедных детей забирали в детские дома, а имущество грабили соседи. Трупы стаскивали прямо за ноги на санки, а там отвозили в районные морги, где их тысячами наваливали на грузовики и сбрасывали горой на кладбище. Это были похороны,