Читать книгу - "Постчеловек: глоссарий - Рози Брайдотти"

Тем самым техноэкологическая рациональность наследует рациональности инструментальной. Представление об отношениях как о радикально первоначальных и конститутивных по отношению к своим частям замещает собой концепцию, согласно которой реляционность в ее наиболее чистом проявлении мыслилась как связь цели и средств, причин и следствий, такую концепцию, где отношения считаются производными, вторичными, иногда даже несущественными фигурами на фоне предшествующих им сущностей, иначе говоря, концепцию, в которой смысл реляционности был схематизирован классическим инструментальным способом. Это радикально-реляционное онтоэпистемологическое обновление под эгидой общей экологии, критичной ко всякому антропоцентризму, – парадигматически понимаемое как машинная коллаборация человеческих и нечеловеческих агентов и сил, как великая кооперация, великая запутанность, изначальное бытие-с, неизбежное соучастие, гетеро- и симбиогенез, как симпоэзис живых и не-живых сущностей и сил – составляет ядро зачарованности не-модерном, столь важной для понимания нашего постчеловеческого положения (Braidotti, 2013; Брайдотти, 2021).

В то же время происходят внутренне связанные с этим обновлением перемены во внутренней экономии различия между техникой и смыслом. Вплоть до XX в. традиционная политика смысла, чьей кульминацией стала начатая Гуссерлем дискуссия о его тотальном разрушении математически-технической мобилизацией, была организована не только путем простого сопоставления смысла и техники. Технический аспект всегда был подчинен смысловому аспекту и его защитнику – мыслящему субъекту. Любой сдвиг акцента в сторону техники немедленно угрожал коллапсом смысла. Однако такая оценка справедлива только в контексте очень специфической диспозиции в истории смысла, пусть и имеющей фундаментальное значение для его догматической философской политики: она выражает культуру смысла, построенного на значениях и репрезентации, ее особое технологически-медиальное состояние и ее важнейшую опору – снабженного алфавитом читающего-пишущего субъекта трансцендентальной традиции. Напротив, вот уже некоторое время мы переживаем сдвиг в культуре смысла, вызванный переходом в новое технологическое состояние, сдвиг от смысла означивающего к смыслу техноэкономическому, где на первый план выходят сущностные медиальность и техничность. Однако это ведет к трансформации самого этого понятия: технологический сдвиг в смысле самого смысла. Параллельно с технологической деструкцией западной онтотелеологии изменяется модус данности смысла как такового; нет смысла, который задан или должен быть дан, нет смысла седиментированного или же подлежащего восстановлению. На этом фоне культ знака и значения, изначальности человеческого языка, и деспотизм означающего, которые характеризовали традиционную логоцентрическую культуру смысла и чьим носителем был нетехнический, говорящий субъект, производивший значения, оказываются дотехнологическими иллюзиями. Их всех замещает иная, неязыковая, асигнифицирующая семиотика (программное обеспечение и языки программирования, алгоритмы, математические уравнения, диаграммы, биржевые индексы и т. п.) эпохи кибернетизации, компьютеризации и алгоритмизации, характеризующих нынешнее технологическое состояние. Эта семиотика соединяется с аффективными силами и формирует новый машиноцентрический режим смысла, производящий эффекты субъективации, как служащие характеристикой киберкапиталистического устройства, так и потенциально способные его подорвать (Guattari, 1995; 2012; Lazzarato, 2014).

Но, в конечном счете, эта значительная переоценка в истории смысла и рациональности, этот перекресток, где возникает общая экология, есть не просто событие технологической эволюции, но выражение трансформации, происходящей в истории власти. Технологическая эволюция, определяющая эти переоценки, развивается параллельно истории машин, которую можно расшифровать как историю контроля (Beniger, 1986), и приводит к нынешней реконфигурации аппарата захвата. То, что развивалось с конца XIX в. и особенно с 1950-х как процесс кибернетизации и, в конце концов, привело к компьютерному прорыву в окружающую среду, широкому внедрению алгоритмических и сенсорных сред (Parisi, 2009; Hansen, 2013; Munster, 2013; Easterling, 2014; Gabrys, 2014), можно назвать радикально распределенной и распределяющей, экологической культурой контроля. Взаимосвязь с окружающей средой как новая функция медиа и последствия экологизации определяют, таким образом, направление развития средств коммуникации в XXI в. (Hansen, 2015). Они ведут к повсеместному внедрению кибернетической гипотезы всеобщей контролируемости и сопутствующего ей регуляторного идеала, к сетке новой технологии власти, которая начала действовать экологически или, по крайней мере, с учетом окружающей среды. В этом процессе даже то, что привычно называть «окружающей средой» в самом простом смысле слова, делается таковой благодаря медиатехнологической инфраструктуре контроля. Инвайронментальность, внедряемая в первую очередь медиатехнологиями, является современной формой гувернментальности, правительности.

Именно такова оборотная сторона планомерного возникновения новой инвайронментальности и ее коррелята, первичности отношений в свете техно-экологической рациональности. Радикальное экологическое распределение агентности посредством медиатехнологий не только делает эту окружающую среду визуальной, но и придает ей приоритетность, которой она никогда прежде не обладала. В инвайронментальности как форме правительности (governmentality) окружающая среда является проблемой, выходящей на передний план. Ее главный вопрос – регистрация и контроль, модуляция поведения и управление им, а также аффектами, отношениями, интенсивностями и силами при помощи экологических (медиа) технологий. Современный аппарат захвата и диаграмму власти можно понять только в экологических регистрах. До определенной степени даже возникновение реляционности само вписывается в эту историческую эволюцию контроля: эта новая форма власти основана на регистрации, капитализации и эксплуатации разного рода отношений, на их экономике и математике (Rouvroy, 2013; Zuboff, 2015). Киберкапиталистическая организация жизненной сети (Moore, 2015), артикулирующая кибернетическую гипотезу вместе с капиталоценом, реляционна.

Общая экология – это название нового образа мышления. Если процессы в истории рациональности, смысла и контроля, достигающие своей наивысшей точки в повороте к инвайронментальности, требуют общей экологизации мышления и теории, то данная экологизация одновременно оказывает на этот поворот критическое влияние: она очерчивает (или, по крайней мере, обладает такой потенциальной возможностью) онтоэпистемологическое контрзнание об окружающей среде, чьи начала сегодня очевидны (Ingold, 2000).

См. также: Алгоритм; Капиталоцен и хтулуцен; Вычислительный поворот; Экософия; Техничность.

Эрих Хёрль

(Перевод Ольги Чумичевой)

Общее

В книге «Что такое философия?» Делёз и Гваттари говорят о философской практике, основанной на производстве концептов. Они утверждают, что такие концепты переплетены с силами тех проблем, для решения которых они созданы. «Каждый концепт, – говорят они, – отсылает к некоторой проблеме, проблемам, без которых он не имел бы смысла и которые могут быть выделены или поняты лишь по мере их разрешения» (Deleuze, Guattari, 1994: 16; Гваттари, Делез, 2009: 22). Общее (the commons) можно рассматривать именно как такой концепт, как нечто – отношение, аффект, пространство, время, нехватку – общее для всех, используемое всеми и как объяснение всего общего / в общем / на общем. Общее – это постоянное возникновение совместных социальных, экономических и экологических отношений и практик. Оно представляет собой пространства для экспериментов, теоретических и практических, предоставляя критическую и утверждающую оптику, метод сопротивления и созидания. Оно может быть чисто аффективным, привязанным к определенному месту, а может – непредсказуемым переплетением того и другого. Возможно, общее – это восстание, вечеринка, свободное пространство, невидимое пространство, не-пространство, общее