Читать книгу - "Узники Алексеевского равелина. Из истории знаменитого каземата - Павел Елисеевич Щеголев"

Бакунину придавалось значение совершенно исключительное; свора III Отделения и генерал Дубельт, правая рука Орлова, не смели коснуться до его дела. Сам граф должен был допросить Бакунина. Между человеком, сидевшим на российском троне, и человеком, заключенным в равелине, был только один посредник: неизменный спутник императора Николая во всех его путешествиях, комендант императорской главной квартиры, шеф жандармов и главный начальник III Отделения генерал-адъютант граф Алексей Федорович Орлов. Орлов был верный слуга своему государю. Интимность их отношений началась с 14 декабря 1825 года, когда Орлов, командуя лейб-гвардии конным полком и 1-й бригадой гв[ардейской] кирасирской дивизии, проявил особенную энергию в подавлении революции, поднятой декабристами. Он показал пример твердости, решительности и храбрости. За услуги на Сенатской площади Николай 25 декабря возвел Орлова в графское достоинство. При следствии над декабристами, которое вел сам Николай Павлович, новоиспеченный граф был ревностным ему помощником. По смерти графа Бенкендорфа Орлов занял его место и стал самым приближенным к Николаю лицом. Николай любил его, как верного слугу и друга, как ближайшего и ревностного сотрудника «во всех случаях, где польза государственная требовала точного исполнения его благих видов и предначертаний». Граф Орлов не проявлял своей инициативы и был только самым точным исполнителем воли своего господина [Вел. кн. Николай Михайлович. Генерал-адъютанты императора Александра I. СПб., 1913. с. 172]. Совершенно ясно, что линию поведения в русском процессе Бакунина определял сам Николай, а Орлов только выполнял его указания.

Что было делать с Бакуниным? Бакунин – фигура слишком яркая и выпиравшая из всяких рамок условности. Кем он был в глазах Николая? Пред лицом закона Бакунин был преступник, осужденный в 1844 году за невозвращение по вызову правительства в Россию к лишению чина и дворянства и к ссылке в каторжную работу. Следуя букве закона, правительство должно было бы обратить его в каторжную работу, но такой конец был бы тривиален – с Бакуниным стоило заняться повнимательнее.

Много пережил Бакунин за два года своего заключения в саксонских и австрийских крепостях. Сидел он в тяжких условиях, все время в кандалах, а напоследок, для верности, в Ольмюце его еще приковали к стене. Два раза ему объявляли смертный приговор, два раза он пережил муки ожидания смертной казни. И во всем этом для него еще не было самого страшного. Страшнее смертной казни казалась выдача его России, а эта угроза выдачи его русскому правительству повисла над ним с первого дня заключения. Воображение рисовало ему картины ужаса, которые ждут его в России. Он знал, что русское правительство беспощадно расправляется со своими врагами, а Бакунин был его отъявленным врагом. Он, первый из подданных русского государя, дерзнул публично в огромных собраниях наносить неслыханные оскорбления и обиды русскому правительству и его главе, первый из русских он осмелился печатно за полной подписью полные желчной ненависти и гнева сарказмы бросить в лицо русскому царю. Как он честил его! Голштино-готторпский барин на славянском престоле, тиран чужеземного происхождения, расчетливый деспот без сердца, без всякого чувства к русскому, палач, мучитель, посрамитель чести русского народа – вот эпитеты, которыми в обилии осыпал Николая Бакунин в своем «Воззвании к славянам». Сидя на цепи в немецких крепостях, Бакунин перебирал в уме все свои выпады против русского правительства и русского царя и приходил к заключению, что лучше смерть, все что угодно, но не выдача его в Россию. Два раза немецкие монархи, даруя ему помилование, сохраняли ему жизнь… не для того ли – так казалось ему, – чтобы уготовить ему муки горче адских мук, горче самой смерти. Тяжесть возмездия, которое ждало Бакунина в России, представлялась ему пропорциональной силе его ненависти, силе негодования, с которым он выступал против русского царизма. Не смертной казни боялся Бакунин, а заключения в невыносимых условиях, с издевательствами и пытками, на которые нельзя ответить, допросов с пристрастием, наконец, телесного наказания, которое могло быть наложено на него любым квартальным, так как он был лишен прав и подлежал обращению в каторжную работу. В нашем распоряжении есть документальные подтверждения, что Бакунин именно так переживал угрозу выдачи его России. Наши дипломатические представители, следившие с великим вниманием и доносившие в Петербург о всех изменениях в положении Бакунина, сообщили эти подробности. Так, саксонский посланник Шредер сообщал, между прочим, следующее: на 16/28 августа 1849 года был назначен перевод Бакунина в крепость Кенигштейн. Его внезапно разбудили и дали приказание одеться. «Он был так взволнован, что сильно дрожал. «Я приготовился к смерти, – сказал он, – но не к тому, чтобы быть выданным» (эти слова сказаны были по-немецки). Ответ, что он переводится в Кенигштейн, успокоил его». А в начале марта 1851 года, т. е. накануне выдачи Бакунина, австрийский посланник сообщал: «Бакунин неоднократно объявлял, что живым он не попадет в пределы России. Два раза он делал попытку уморить себя голодом, и только силой могли заставить его принимать пищу».

В таком настроении находился Бакунин в тот момент, когда был передан после двухлетнего заключения в руки русского жандармского полковника Распопова. Быстро пролетело несколько дней путешествия в оковах в компании полковника и шести жандармов, и затем тишина Алексеевского равелина охватила его. Опять были стены; Бакунин был облачен в крепостное платье и подвергнут одиночному режиму равелина без каких-либо особых отягчений. Конечно, он не мог ни переписываться, ни иметь свиданий, но у него была прогулка, были книги из скудной библиотеки равелина. И затем полное, абсолютное спокойствие одиночества, без посещений начальства, без опросов и допросов, бессменное общение с убогим смотрителем равелина капитаном Андреем Богдановым, выслужившимся из рядовых, и сторожами – солдатами местной инвалидной команды. Так потянулась эта уставная жизнь Алексеевского равелина. Без перемены прошло два с лишним месяца.

И вот к концу третьего однообразный уклад был нарушен: в каземат Бакунина явился сам начальник III Отделения, сам граф Орлов. Он пришел с тонко обдуманным и взвешенным планом воздействия на Бакунина. Бакунин ждал допросов с пристрастием, ждал отмщения. Пришел Орлов прямо от царя и от имени царя объяснил Бакунину, что государь желает, чтобы он написал полную исповедь всех своих прегрешений, всей своей жизни. От имени царя граф Орлов сказал Бакунину: «Пишите, пишите государю, как бы вы говорили с своим духовным отцом».

Это предложение, несомненно, было неожиданным для Бакунина. Он не предполагал даже возможности такого хода со стороны своих врагов, и этот ход спутал его игру. Бакунин готовился к отпору, к борьбе против тяжких и оскорбительных мер воздействия и возмездия, которые – он был уверен – были уже наготове у русского правительства. Вышло иначе. Ни пыток, ни