Читать книгу - "Создание Узбекистана. Нация, империя и революция в раннесоветский период - Адиб Халид"

перспективе, однако, Айни столкнулся с немалым количеством трудностей. Поэзия, собранная в его антологии, представляла многовековую литературную традицию; она сильно отличалась от наречия, на котором говорили в горных районах Восточной Бухары. Подходил ли этот старинный язык для советских таджиков, строивших новый мир? В конце 1920-х годов среди таджикских интеллектуалов разгорелась жаркая дискуссия по данному вопросу, во многом схожая с дискуссией о чагатайском языке. В таджикской полемике схлестнулись «интернационалисты», полагавшие, что таджикский язык должен быть понятен за пределами СССР, чтобы выполнять роль революционного средства коммуникации, и «изобретатели языка [эуодчи]», желавшие создать письменную речь из языка сельского (а следовательно, лингвистически и национально аутентичного) населения[772]. Европейские ученые сыграли в этих дебатах значительную роль, возможно, более значительную, чем в Узбекистане. В конце концов был выработан компромисс: в новом литературном языке сохранили некоторые черты таджикской сельской речи, однако и вековое наследие не было полностью отвергнуто. Таджикскость основывалась как на персидском прошлом и специфической географии, так и на советском настоящем.

Возникновение таджикского национального самосознания

Л. Жехак абсолютно прав, когда отмечает, что «образование Таджикистана представляло собой не результат, а момент зарождения таджикского национализма» [Rzehak2001:154].Таджикская национальная идентичность появилась лишь после того, как была создана Таджикская АССР. Самая поразительная черта этой трансформации – стремительность, с какой возникла таджикская интеллигенция, и страстность, с какой ее представители выдвигали свои требования. Вначале их требования сосредоточивались на языковых правах таджиков в Узбекистане, но очень быстро переросли в территориальные претензии. Таджикистан притязал не только на повышение своего статуса до уровня союзной республики, но и на некоторые территории Узбекистана. Второе требование было весьма необычным в советском контексте, а кроме того, потенциально проблематичным, поскольку отдавало национализмом и ирредентизмом. Среди тех, кто выдвигал эти претензии, были как новые лица, так и люди, которые еще в 1924 году считали себя узбеками.

Во многом столь бурный рост таджикской национальной активности обусловила политика, проводимая властями Узбекистана. Основополагающей чертой чагатайской концепции узбекскости было пренебрежение персидским наследием Средней Азии и сопутствующее ему отрицание наличия в регионе значительного персоязычного населения. С самого начала узбекские власти стремились свести к минимуму численность таджиков в Узбекистане. Всесоюзная перепись 1926 года показала резкое ее снижение по сравнению с предыдущими подсчетами населения. По данным Центрального статистического управления, в 1923 году в Самарканде при общем населении 102 700 человек было 81 700 таджиков, а в 1926 году – всего 61 000 из 138 800[773]. Центральное статуправление предположило, что изменилось национальное самосознание исчезающих таджиков и теперь они начали считать себя узбеками[774]. Сходным образом Узбекский Наркомат просвещения пытался тем или иным путем ограничить обучение на таджикском языке.

Главная масса населения в городах: Худжанда, Бухары, Самарканда – узбеки и даже лица, говорящие на таджикском языке, могут быть не таджиками, и таджикский язык может быть их неродным языком, а только разговорным. Так как 90 % таджиков владеют узбекским языком, вопрос об организации таджикских школ не является особо существенным[775].

Возникали споры даже по поводу языка, на котором дети говорили дома, причем для детей оседлого коренного населения по умолчанию предлагался узбекский язык.

Подобная политика вызвала возмущение среди нарождающейся таджикской интеллигенции и привела к быстрой радикализации ее позиций. Главной площадкой для выражения недовольства стала таджикская пресса, страницы которой запестрели сообщениями о самоуправстве узбеков. Приводилось множество примеров, когда людям говорили, что, если они назовутся таджиками, их вынудят переехать в Таджикистан [Джураев 2013: 69]. В глазах представителей таджикской стороны это являлось неопровержимым доказательством того, что перепись была сфальсифицирована и таджиков регистрировали как узбеков. Так же широко в таджикских газетах освещались жалобы на отсутствие в Узбекистане обучения на таджикском языке[776]. Эти сообщения в печати привели к быстрой радикализации характера таджикских требований. В 1929 году, когда Узбекский Наркомат просвещения решил «посредством точного и объективного подхода» определить, на каком языке говорят дети дома, чтобы перевести обучение в школах нацменьшинств на язык, на котором говорят их ученики[777], жалобы таджиков переросли в требование отделения от Узбекистана.

Уже в мае 1926 года таджикское руководство поставило этот вопрос перед самим Сталиным. В своей докладной записке член Таджикского ревкома Ш. Шохтемур жаловался на стремление Узбекистана «обузбечить» 800 000 таджиков «всякими мерами дикого административного нажима и шовинистического произвола», что выражалось в отрицании их языковых прав и насильственной ассимиляции. Шохтемур перечислил ряд нарушений, на которые пошел Узбекистан. Таджикские дети были вынуждены посещать узбекские школы, а пантюркистские «шовинисты» отрицали само существование таджиков как нации. Таджикоязычных школ недоставало, они плохо финансировались и вообще притеснялись узбекской администрацией. Таджикский институт просвещения в Самарканде (также призванный служить нуждам Таджикистана) представлял собой жалкое двухкомнатное учреждение, тогда как в большинстве школ Узбекистана преподавание таджикского языка было запрещено, даже в районах с таджикским населением. Торжественное заседание по случаю первой годовщины «провозглашения Автономного Таджикистана» велось на узбекском языке, что спровоцировало «демонстрацию против Узбекистана»[778]. В последующие два года этот перечень жалоб повторялся в многочисленных петициях, направлявшихся в различные партийные и государственные органы. Данные жалобы требовали вмешательства государства в узбекские порядки. Однако в 1928 году Мухиддинов вывел вопрос на новый уровень, потребовав не только отделения Таджикистана от Узбекистана, но передачи ему городов Самарканда и Бухары. Население Бухары, утверждал он, с незапамятных времен было персоязычным, а следовательно, таджикским. Однако под влиянием панисламизма и пантюркизма, писал Мухиддинов, младобухарцы отрицали существование таджиков и стремились насильственно ассимилировать их с узбеками. После национального размежевания панисламизм и пантюркизм частично сменились агрессивным узбекским национализмом, который представляет собой серьезную «политическую ошибку», искажает национальную политику и способен дестабилизировать советскую власть в Средней Азии[779]. Поэтому логичным решением будет передать Бухару Таджикистану. Примечательно также, что таджикские активисты с самого начала пользовались партийными подозрениями в панисламизме и пантюркизме, чтобы критиковать узбекскую политику и выставлять ее как вредящую интересам партии, государства и революции[780]. «Такое положение вещей, – подчеркивал в вышеупомянутой докладной записке Шохтемур, – вполне соответствовало и соответствует взглядам панисламистских, пантюркистских и панузбекских кругов современной узбекской интеллигенции и духовенства». Жалуясь на «искажение» оппонентами партийной линии, таджикские активисты тем самым позиционировали себя как истинные советские люди. Обвинения в панисламизме, пантюркизме и национал-шовинизме – главных партийных фобиях в Средней Азии 1920-х годов – и по сей день превалируют в жалобах таджиков на узбекскую политику.

Шохтемур, ставший главным выразителем таджикских требований, являл собой новый тип таджика. Родившийся в Шугнане на Памире, он происходил из исмаилитской шугнаноязычной