Читать книгу - "Секреты Достоевского. Чтение против течения - Кэрол Аполлонио"

Ознакомительный фрагментконцов, она живет в той же квартире, только дальше по коридору. Такая интерпретация объяснила бы интригующие слова Быкова: «и наши добродетели потускнели» [Достоевский 1972а: 96]. Из контекста видно, что под двусмысленным местоимением «наши» имеется в виду Варенька. Зачем ему так говорить, если она уже давно пала жертвой его домогательств? Молчание Вареньки в этом случае понятно: зачем ей рассказывать кому бы то ни было о своем падении – особенно если она сама его желала? Эта интерпретация опровергает предположение Джо Эндрю, считающего, что Варенька занята «почти сознательным подавлением: в ее недавнем прошлом есть события, о которых ужасно даже думать, не то что говорить» [Andrew 1998: 181]. Эндрю, как известно, имеет в виду изнасилование Вареньки, якобы совершенное Быковым; предлагая альтернативное объяснение, я подразумеваю, что на самом деле сексуальное желание для женщины гораздо более постыдно, чем роль пассивной жертвы. Такое прочтение также приводит к прямому истолкованию еще одного литературного источника «Бедных людей» – повести Гоголя «Невский проспект», в которой воздыхатель обнаруживает, что предмет его мечтаний – проститутка. Эндрю предостерегает от того, чтобы принимать эту параллель всерьез, однако на самом деле она заслуживает большего, чем беглый взгляд.

Роман Вареньки с Покровским – это полномасштабная литературная страсть. Фоном ему служат книги ее учителя. Подобно интересу, который испытывает к Вареньке Девушкин, он также содержит сильный элемент вуайеризма (она прокрадывается в комнату Покровского, чтобы посмотреть его книги) и принимает серьезный оборот, когда она переключает его внимание с книг на физический (чувственный) мир. Особенно примечательно то, что их роман совпадает по времени с болезнью матери Вареньки, поскольку таким образом влюбленные оказываются свободны от постороннего надзора, а возможная смерть матери символически открывает Вареньке вход в мир взрослой сексуальности (взрослея, мы сами начинаем играть роли, которые раньше играли наши родители).

Влечение Вареньки к Покровскому представлено как готический роман ужасов, в котором переплетены страх сексуальных отношений и смерти. Глубокой ночью Варенька, устав от борьбы со сном, дежурит у постели больной матери:

Я мучилась. Я не знаю – я не могу припомнить себе, – но какой-то страшный сон, какое-то ужасное видение посетило мою расстроенную голову в томительную минуту борьбы сна с бдением. Я проснулась в ужасе. В комнате было темно, ночник погасал, полосы света то вдруг обливали всю комнату, то чуть-чуть мелькали по стене, то исчезали совсем. Мне стало отчего-то страшно, какой-то ужас напал на меня; воображение мое взволновано было ужасным сном; тоска сдавила мое сердце… Я вскочила со стула и невольно вскрикнула от какого-то мучительного, страшно тягостного чувства. В это время отворилась дверь, и Покровский вошел к нам в комнату.

Я помню только то, что я очнулась на его руках [Достоевский 1972а: 37].

После такого драматического описания нам очень любопытно узнать, что же произошло между появлением Покровского в комнате и той минутой, когда Варенька пришла в себя. Однако нам известно, что эта встреча служит началом их романтических отношений. Воспоминания Вареньки переполнены эротическими намеками, но по ним невозможно узнать, сохранила ли она невинность после этих встреч: «И право, не помню, о чем мы не переговорили с ним в эти мучительные и вместе сладкие часы наших свиданий, ночью, при дрожащем свете лампадки и почти у самой постели моей бедной больной матушки?..» [Достоевский 1972а: 39]. Если их любовь была невинной, почему она мучается чувством вины?

Новые мысли, новые впечатления разом, обильным потоком прихлынули к моему сердцу. И чем более волнения, чем более смущения и труда стоил мне прием новых впечатлений, тем милее они были мне, тем сладостнее потрясали всю душу. Разом, вдруг, втолпились они в мое сердце, не давая ему отдохнуть. Какой-то странный хаос стал возмущать всё существо мое [Достоевский 1972а: 39].

Независимо от того, был ли роман с Покровским доведен до логического конца или нет, причиненный им ущерб несомненен. Что бы ни произошло между Варенькой и Быковым, которому Анна Федоровна предназначала ее в любовницы, оно вряд ли было хуже этих встреч с Покровским, поскольку теперь она уже скомпрометирована в глазах других мужчин. Что разгневало Анну Федоровну: соблазнение не тем, кем ожидалось (книжным человеком), или отказ тому, кому она предназначала Вареньку (мужчине из плоти и крови)? Вполне возможно даже, что на самом деле никакого Покровского и не было: существовал ли этот болезненный книгочей и незаконный сын где-либо, кроме фантазий Вареньки? Если нет, то в этом случае мы имеем дело с сексуальным контактом совершенно другого типа. Я разовью эту тему в следующей главе, посвященной «Белым ночам». А пока что нам следует вспомнить, что в тот период истории литературы чтение считалось для юных девиц сомнительным занятием. В своем недавно вышедшем фундаментальном исследовании истории мастурбации в западном мире Томас У Лакер прослеживает связь между грехом рукоблудия и чтением, в особенности среди женщин в XVIII и начале XIX столетия:

Подобно тому как мастурбирующая женщина была воплощением опасностей секса в одиночку, – таким образом она не производила на свет ничего кроме желания, чистого чувственного удовольствия, – читающая женщина была классическим образцом морального разврата, скрытого в любой художественной литературе. Она была заблуждающейся читательницей par excellence, увлекшейся и вследствие этого порабощенной читательницей, архетипической жертвой воображаемых излишеств, представительницей «скорее литературной рыночной площади, чем литературной публики», идеальной онанисткой [Laqueur 2003: 340][16].

Независимо от того, готов мой читатель согласиться со столь радикальным предположением или нет, невозможно отрицать сходство между теми чувствами, которые испытывает Варенька во время своих встреч (воображаемых или реальных) с Покровским, и дрожью ужаса, охватившей ее, когда она узнала, что Быков приходил к ней домой и предполагает вернуться: «Я вся в ужасном волнении» [Достоевский 1972а: 96]; «Одна мысль эта [о том, что Быков придет. – К. А.] ужасает меня!»; «я <…> чуть было в обморок не упала от страха» [Достоевский 1972а: 97].

Тем не менее главным героем эпистолярного романа Достоевского является Макар Девушкин. Когда страсть Девушкина к Вареньке перестает быть тайной, его сосед-сплетник, писатель Ратазяев, называет его ловеласом, намекая (и намек этот был понятен любому грамотному русскому того времени) на жестокого соблазнителя из другого романа Сэмюэля Ричардсона – скандально известной «Клариссы» (1748–1759 годы), в которой сентиментальная героиня предпочитает смерть бесчестию. Согласно данному Джозефом Франком истолкованию этого намека, Достоевский противопоставляет своего бедного чиновника английскому развратнику, чтобы подчеркнуть «моральное превосходство скромного чиновника над блестящим, но эгоистичным и сеющим вокруг себя одно разрушение аристократом [Frank 1976:150]. Мое прочтение позволяет нам