Читать книгу - "журнал "ПРОЗА СИБИРИ" №0 1994 г. - Татьяна Янушевич"

ведомость, начислил амортизацию, процент износа всех его частей. Я изощрялся, как мог. Вероятно, мне, ощущавшему свою униженность, хотелось утвердиться в глазах других, показать и свое остроумие. Понимаю это только теперь.

Акт ходил по рукам, читая его, потешались.

А жизнь становилась тяжелей. Второй раз урезали хлебный паек — теперь я получал на день четыреста граммов, Николай Андреевич — четыреста себе и двести граммов на старушку-мать. Шестьсот граммов хлеба на двоих.

В выходные дни отдыхали редко, летом по воскресеньям корчевали за Васюганом горелые пни и копали канал из озера, заготовляли дрова, метали сено для рыбозаводских лошадей. Когда с низовья приходили паузки с солью, конторских посылали на выгрузку — до глубокой ночи поднимались мы по осклизлым сходням, спускались обратно в трюм, снова с наполненными мокрой солью ведрами гуськом тянулись на яр. Соленый пот разъедал глаза, подкашивались ноги, и наутро задубевшая одежда бывала покрыта белым соленым налетом.

А в начале той студеной зимы объявили, что весь ноябрь надо после работы по два часа трудиться на строительстве. Теперь с семи до девяти часов вечера на берегу при свете костров маячили фигуры приходивших шкурить бревна, подтаскивать к срубам слеги, сгребать щепу. Поначалу собирались все, но усиливались морозы, и людей на стройке появлялось все меньше...

В тот вечер, когда я, выхлебав в столовой тарелку супа с ошметками грибов и соленой воблы, пришел на стройку, работало всего двое — Николай Андреевич и болезненный плановик Алексеев. Подобрав возле сруба брошенную кем-то из работавших днем плотников скребалку, я взялся сдирать с бревна пристывшую сосновую кору, рядом, согнувшись, шкурил сутунок Николай Андреевич, и тесемки на опущенных ушах его облезлой шапки покачивались в лад его' движениям. Утоптанный снег, стылые лесины, колючие звезды на безжалостном небе — все источало жестокий холод. Пытаясь согреться, я работал изо всех сил, но мороз пробирал насквозь.

Скрипя на снегу, подошел с граблями Алексеев:

— Гляди-ка, нашего полку прибыло. — Приложил к лицу, согревая нос, рукавицу и задумчиво проговорил: — Кто бы сказал, сколько сейчас градусов?.. Тридцать будет?

Сказать никто не мог — термометра не было во всем райцентре. Сводок погоды по радио тоже не передавали, передавали сводки с фронта.

Я ожесточенно скреб бревно и чувствовал, как коченеют ноги в ботинках.

— Пошли к костру, — сказал Алексеев и закашлялся. — Николай Андреевич! Идите погрейтесь!

Николай Андреевич отпихнул ногой шелушащуюся ленту сосновой коры и, оставив скребалку, пошел вслед за нами. Сырые щепки в костре таяли, и белый дым нехотя подымался, бессильный перед зимней ночью.

— От брата письмо было? — крикнул Алексеев.

— А?

— Брат что пишет?

— В госпитале... Ногу ампутировали. Мать плачет.

Я уже знал, что у брата Николая Андреевича отняли ногу, мне он сказал об этом еще позавчера.

— Чего плакать... — Алексеев пошевелил граблями щепки, откуда-то снизу прорвался и угас язычок пламени. Дым заклубился пуще. — Теперь живой будет — с одной ногой можно... Дядька мой без обеих рук, вот это уже...

Постукивая ботинком о ботинок, я протянул к костру руки. Заслезились глаза от дыма, закружилась голова, и я бы упал, если б меня не подхватил Николай Андреевич.

— Дима, ты что?

Вместе с Алексеевым они подвели меня к бревну, и я опустился на неошкуренный комель.

Голова перестала кружиться, и снова я ощутил пробирающий насквозь мороз. Николай Андреевич, втянув в рукава руки, растерянно стоял возле меня.

— Айда по домам, — сказал Алексеев. — Чего мы трое наработаем?

— Пойдем, — неуверенно согласился Николай Андреевич. — Пошли, Дима, а то по сути дела тебе худо. У меня отогреешься, тогда к себе. Я близко живу, а тебе далеко.

— Прощевайте, — Алексеев мотнул головой. — До завтра.

Он подался прочь, и издалека опять донесся его кашель.

Мы с Николаем Андреевичем молча шли по неосвещенной улице. В редко стоявших вдоль дороги домах светились неяркие огоньки, жестко скрипели шаги.

Обмели голиком снег с обуви на ступеньках крыльца, вошли в сени. Нашарив в темноте дверную скобу, Николай Андреевич пропустил меня вперед и, чтобы не выстудить комнату, поспешно захлопнул за нами дверь. Прижимаясь к полу, белесым паром пополз и растворился в тепле уличный мороз. Ночная стынь осталась за обитой мешковиной дверью.

Приветливо светила пузатенькая керосиновая лампа, и, казалось, тепло в комнате исходит от ее развоенного сердечком огонька. Ссутулившаяся, с пучком седых волос на затылке, мать Николая Андреевича что-то штопала возле печки.

— Вот — Диму привел погреться. — Николай Андреевич озябшими пальцами расстегнул свое поношенное пальто. — Я тебе, мама, о нем рассказывал.

Желтый свет падал на столешницу, некрашенный пол, на занавеску над печкой; наверное, занавеска отгораживала закуток с кроватью, вторая кровать стояла напротив у стены и над ней был прибит коврик. Обхватив руками колени, с коврика печально глядела на темную гладь пруда сестрица Аленушка.

— Замерз? — Старушка отложила штопку и по тому, что спросила, не повысив голоса, я понял, что она обращается ко мне. — Клади, голубчик, рукавицы на плиту. Сюда, сюда, — с краешку на кирпичи. И разувайся быстрей... Коля! — крикнула она. — Пододвинь ему табуретку.

Я снял ботинки, отодрал пристывший к стельке носок и вытянул ноги к горячим кирпичам. От нестерпимой ломоты хотелось кричать.

— Поморозил?

— Пройдет... Это всегда так...

— Коля~то в валенках, а в ботинках, голубчик, разве можно?

— Ты, мама, чаю налей,— сказал Николай Андреевич, грея над печкой руки.

— Сейчас, сейчас...

Она взяла с полки две фаянсовые с темно-синим рисунком и позолоченными ободочками бог весть откуда и как сбереженные чашечки.

...Фруктовый чай со слабым привкусом сладости и горечи. Черные липкие плитки его еще несколько лет продавались в магазине и после войны. Чай цвета васюганской воды, речная вода цвета чая...

Боль проходила, ломило лишь большой обмороженный прошлой зимой палец.

— Дима-то ведь по сути дела ослаб. Вперед свой паек выбрал. — Николай Андреевич смущенно посмотрел на мать. — Дай ему, мама, кусочек.

— Ты же, Коля, тоже слабый, — сказала старушка, словно винясь. — Я понимаю... Но ты тоже...

— Он два дня без хлеба, мама.

— Хорошо, Коля.

С той же полки, где стояла посуда, она взяла из-под перевернутой эмалированной миски краюшку — граммов двести, бережно разрезала ее пополам и положила передо мной ломтик.

Коля, мама... Как трогательно они друг друга называли. Как стыдно было за тот дурацкий