Читать книгу - "Свое время - Яна Дубинянская"

— Неудобно, — она еще пыталась сопротивляться. — Я к вам потом… дослушаю и подойду…

— Мы идем в «Склянку», — сказал Берштейн. — Самое аутентичное заведение в этом городе. А «Склянку» невозможно найти. Она открывается только тем, кого зовет сама.

— Неужели ты слышишь голос?

— Нет, Машенька, но мне показали дорогу.

Конечно, я должна была остаться, думала Вера, это ужасно, как я потом посмотрю в глаза девочкам, только самые невежливые люди уходят, едва отчитав свое, кто ж еще будет слушать поэтов, если не товарищи по цеху? Самоуничижительные мысли слипались в цепочку, ритмически синхронную с цепочкой огней посреди проспекта; присмотревшись, Вера поняла, что это маленькие декоративные деревья, оплетенные гирляндами, как красиво… В этом городе она была впервые. А Берштейн и Красоткин с Машенькой ездили каждый год и ее звали уже много раз: ну что ты, это же тот самый фестиваль, сюда едут ВСЕ — именно так, с нажимом, одними заглавными буквами.

Но она отказывалась, потому что была жива мама — тот единственный человек, с которым Вера из года в год отмечала день рождения. Жасминовый чай в тонком чайничке с иероглифами и японской птицей, блюдечко ореховых коржиков, мама их очень любила… и ни одной произнесенной вслух цифры. Их с мамой время давно остановилось, в замкнутом мирке тем легче поддерживать свое, отдельное время, чем он меньше и непроницаемее для чужих. Собственно, в поэтических кругах оно тоже почти не двигалось: фестивали, чтения, посиделки в кафе, череда неизменных знакомых лиц — обаятельнейший Миша, неразлучный с прелестной Машенькой, милый Скуркис, талантливые девочки, великий Берштейн…

Мама умерла весной. А мне сегодня исполнилось пятьдесят семь.

— Вот здесь поворачиваем, — сказал Берштейн. — Все пропускают этот поворот, а я в прошлый раз отметил себе ориентир: вот, видите выщербленный камень?

— Они здесь все выщербленные, — засмеялась Машенька.

— Дальше через десять шагов должна быть арка. Если ее не будет, я, конечно, опозорен.

— Арки здесь тоже везде…

В темноте, такой неожиданной после освещенного проспекта, высокий арочный свод навис тяжело, будто грозовое небо, их шаги по неровной брусчатке стали сдвоенными и гулкими, — а Вера всегда не любила замкнутые пространства и тяжесть над головой, сразу же задавило в висках и остро прочувствовалось, насколько неправильно, случайно, ненужно ее присутствие здесь. День рождения — зачем? Милые, близкие, почти родные люди — кстати, все они ушли вперед и там что-то живо обсуждали, арочное эхо искажало их голоса — она не хотела, категорически не хотела праздновать с ними, выслушивать их неискренние, искренних не бывает в пятьдесят семь, развесистые комплименты, участвовать в общем разговоре о судьбах поэзии и родины… Насколько лучше было бы остаться, послушать хорошие стихи. А потом просто погулять по городу с девочками или вообще одной — выбирая, конечно, освещенные улицы.

Впереди раздался многоголосый восторженный клич, а затем полный глубокого удовлетворения собой голос Берштейна:

— А некоторые сомневались.

— Дай я тебя расцелую, дорогой. Красоткин, отвернись и не подглядывай!

Вера подошла к ним и увидела над головами вывеску, мерцающую в свете голубоватого фонаря витражными буквами из перламутрового и цветного стекла: настоящее произведение искусства.

— «Склянка»! — провозгласил Скуркис; с натужной галантностью потянул на себя тяжелую, толстенную на ребре дверь. — Верусик, ты первая.

Каменные неровные ступеньки уходили в темноту и вниз, навстречу поднимался чадный сладковатый воздух, и путей для отступления не оставалось. А может быть, оно и к лучшему. Возможно, мне было бы сейчас в сотни раз тоскливее, если б никто не вспомнил про этот день.

— ...Нам крупно повезло, что нашелся свободный столик, — сказал Берштейн, усаживаясь между Верой и Машенькой; разыскивать себе пятый стул отправили Скуркиса как самого молодого. — Это очень, очень популярное место. Среди тех, кто знает.

За соседними столиками щебетала в основном молодежь, видимо студенческая, по-птичьи пестрая, в странных перышках — Вера давно уже зареклась искать какие-то закономерности и стиль в нынешней тинейджерской одежде. Взрывы хохота, неразборчивый гомон, отдельные звонкие словечки совершенно непонятны вне контекста, будто на чужом языке. Смешно. Ты же тянешься к молодым, общаешься с ними на равных и гордишься этим, тебе интересно с ними, твоими девочками, младшими на десять, пятнадцать, а то и все двадцать лет; а тем временем уже выросло поколение, которое и молодежью-то не очень назовешь — совсем другие существа, непостижимые, чуждые. И на их фоне внезапно проступают морщины на слишком близких, а потому не меняющихся с годами лицах ровесников, подсвеченных сейчас аутентичной ажурной лампочкой на столике.

Кажется, все они подумали примерно о том же.

— Этим поэзия не нужна, — проговорил Скуркис, придвигаясь ближе на добытом стуле и бросая затравку к литературной беседе.

— Наша поэзия, — безжалостно уточнил Берштейн. — Уверяю вас, у них есть свои кумиры. И собирают, кстати, полные залы.

— Знаю, видел. Заглянул на эти их чтения. Дефачки с голыми пупами.

— Не только. Вот Нечипорук, например. Если не ошибаюсь — твой, Жорка, ровесник.

— О, я его только что слушала, застала самый конец. Такой эротичный мужчина!.. Правда, Красоткин?

— Во-первых, он с ними откровенно заигрывает! Станет настоящий поэт подстраиваться под запросы сопливой аудитории? А во-вторых, ваш Нечипорук — звездочка местного масштаба. Назови его фамилию где-нибудь за пределами этого города…

— Зато здесь его каждая собака знает. И каждый студент. А ты выйди на улицу нашей уважаемой столицы и спроси у первого встречного студента, кто такой Скуркис.

— Миш, я не претендую. Вот если спросить про Берштейна…

— И даже если про Берштейна. Мы варимся в собственном соку, Жора, мы неинтересны молодым, а значит, по большому счету, и никому. Наше время уходит, если уже не ушло.

— Мальчики, не надо декаданса. Тоже мне, сравнили… Это же город с культурными традициями, он живет от фестиваля к фестивалю. Здесь быть поэтом легко и приятно.

— Машенька, рядом с тобой всегда легко и приятно.

— Скуркис, перестань, Миша будет ревновать…

Их разговор, такой привычный, обкатанный, предсказуемый в каждой реплике, воспринимаемый скорее тембрально: рокот красоткинского баса, жесткие отрывистые реплики Берштейна, скороговорка Скуркиса, заливистый Машенькин голосок, — звучал рядом ненавязчиво и мягко, гармонично сливаясь с негромкой музыкой и фоновыми звуками хорошего кафе: позвякиванием ложечек, кратким жужжанием кофемолки, приглушенной болтовней и молодым смехом за другими столиками. Здесь не курили, а потому пахло кофе, смолистой древесиной из настоящего очага у дальней стены, еще чем-то пряным, неуловимым. Здесь хорошо, думала Вера, правильно и здорово, что я сюда пришла. Что они меня привели.