Читать книгу - "Осколки наших сердец - Мелисса Алберт"

Ознакомительный фрагментза границы этого нефтяного пятна мы никогда не выходили. Два трехквартирных дома отделяли дом, где жили мы с папой, от того, где жила Фи со своим папой. Наши мамы тоже были лучшими подругами и умерли одна за другой с разницей в пару лет. Мы верили, что нечто подобное однажды случится и с нами.

Отцы любили нас, пытались любить, но этого было мало. Дядя Нестор был хорошим человеком, но при взгляде на дочь видел покойную жену. А мой отец напоминал кран в нашей ванной – из него тек или кипяток, или ледяная вода. Я чувствовала себя то его лучшим другом, то тяжкой ношей и никогда не могла угадать, кем стану на этот раз.

С одной стороны, мы рано повзрослели: уже в восемь лет сами ездили на электричке, а в десять работали неполный день и помогали отцам. Я проводила в папином баре так много времени, что даже не помню, когда впервые попробовала спиртное.

Но в чем-то мы оставались детьми. Не умели одеваться по погоде, стеснялись чужих и не знали, как разговаривать с людьми – только друг с другом. Папа рано и без обиняков объяснил, почему нужно кричать, лягаться и бежать, если меня попытается схватить мужчина, и я рассказала об этом Фи. Так у нас появилось туманное представление о сексе. Иногда я думала, чему бы научили нас матери, будь они рядом.

Так мы дожили до пятнадцати лет. И жили бы дальше, если бы не встретили Марион.

Глава шестая

Пригород

Сейчас

Я проснулась в предрассветный час, услышав, как кашляет на подъездной дорожке фургон тети Фи. Внизу в коридоре раздались тихие мамины шаги, скрипнула входная дверь, мама вышла, и в доме воцарилась тишина. Так прошел час; потом послышались знакомые утренние звуки – папа собирался на работу. Душ, радио, кофемолка. Полоска плотного дневного света карабкалась вверх по ногам. Когда дверь гаража опустилась, я села в кровати.

Кровать Хэнка была пуста. Наверно, он вчера домой не возвращался. Но я все равно прошла по коридору на цыпочках и остановилась у двери в родительскую спальню. Попыталась вспомнить, когда в последний раз была внутри. Напрягла память, пытаясь выудить хоть одно воспоминание, и голова пошла кругом.

Наконец вспомнила. Точнее, почувствовала, как лежу маленькая в кровати между мамой и папой. На потолке мокрое пятно; я очерчиваю его глазами, грея стопы под теплыми папиными ногами. Голова лежит на мамином плече. Мне было почти больно об этом вспоминать.

Может, я все это придумала? Я осторожно открыла дверь, перешагнула порог, легла на кровать. На потолке темнело пятно.

Я опустила ноги на пол. Родительская спальня напоминала комнату в общежитии, где живут соседи, у которых нет ничего общего. Папина сторона казалась более человечной; здесь царил вечный беспорядок – сборники стихов с загнутыми углами, толстые, как кирпичи, романы в жанре фэнтези, наше с Хэнком фото в рамке: губы синие от леденцов. Мамина половина выглядела аскетичной: длинный и узкий застекленный книжный шкаф с мемуарами и биографиями, пустой прикроватный столик. У окна раскинул хищные щупальца огромный папоротник, выросший из черенка, который мама срезала в саду у тети Фи.

В ванной на полке у зеркала стояли фотографии: родители в день свадьбы – трудно поверить, что когда-то они были такими молодыми; наши с братом школьные снимки в тринадцать и одиннадцать лет. Замыкала ряд фотография мамы и тети Фи в старших классах. Я взяла ее.

Старая фотобумага деформировалась и с одной стороны прогнулась под стеклом. Вспышка бликовала на хищных тетиных бровях и маминых ногтях цвета бычьей крови; на шее у мамы и тети поблескивали подвески в виде половинок сердца. Ярко-алые губы, густо подведенные глаза – они дерзко смотрели в камеру, будто знали, что лучше них во всем мире нет.

На этой фотографии они были младше меня, но я почему-то чувствовала себя ребенком, лишней в их тесном кругу. Я уже хотела вернуть фотографию на место, как что-то привлекло мое внимание. Протерев рубашкой пыльное стекло, я пригляделась.

Подвески. На дешевых цепочках висели старомодные разделенные сердца из мягкого гнущегося металла, такого же, из которого делают ключики для дневников. Но это были не половинки, как мне сначала показалось. Сердце было разделено на три части. Маме достался зазубренный край, а тете Фи – средняя часть с зазубринами с обеих сторон. Значит, у кого-то была третья часть.

Раздумывая над этим, я подошла к шкафу. Мамина одежда лежала аккуратными стопками; в вазочке для мелочи валялись скомканные чеки и выцветшие бумажки из печенья с предсказаниями. А изнутри на дверце шкафа висела лента из фотобудки: моя мама в детстве и разудалое лицо деда, который уже давно умер. Тонированные очки, густые волосы на груди, торчащие из-под рубашки; у мамы – прямая челка и нет передних зубов. По краю ленты змеилась надпись: «Пей до дна в баре “Хулиганы”».

Я продолжала искать, хоть и не знала, что именно. Дневник, где бы все объяснялось? Осколки зеркала, кровь? На верхней полке стояла коробка с документами, но там не было ничего интересного: свидетельства о рождении, налоговые декларации, свидетельство о браке. Я изучила подписи на последнем и попыталась представить родителей в этот день: маме – двадцать, и она уже беременна Хэнком, отцу – двадцать четыре, рука об руку они стоят в офисе мэрии.

Я нашла несколько загадочных предметов. Они манили, но понять их смысл было невозможно. На дне уродливой сумки из облезлой искусственной кожи лежал бумажный пакет, полный перьев, в основном коричневых, серых и крапчатых, но попадались и яркие, неоновых цветов. В кармане старого комбинезона обнаружился тюбик помады; самой помады внутри не было, вместо нее зловеще бряцали иголки и булавки.

За обувной коробкой, в которой лежали сапожки на высоком каблуке, нашелся сборник стихотворений Мэри Оливер. Вместо закладки в него был вложен старый, истончившийся от времени чек. Я достала его. Четверть века назад мама купила тени «Ревлон» и пачку жевательной резинки в универмаге на Холстед-авеню и записала адрес на чеке синей ручкой. Может, адрес квартиры, а может, кафе. Тогда он что-то значил, а сейчас уже не значил ничего.

И все же она так бережно хранила этот чек между книжных страниц, как засушенный цветок. Я сфотографировала адрес и положила чек на место.

Я убирала все на свои места и вдруг замерла. Передо мной мягкой стеной висела одежда – вся черная с редким вкраплением голубого. Повинуясь неведомому инстинкту, я сунула руку между платьями, словно нырнув в глубину, раздвинула вешалки и увидела перед