Читать книгу - "Вечность во временное пользование - Инна Шульженко"

Я проскочила все лестницы, на палубе едва не споткнулась о Стасика, капризного и не выспавшегося, и о присевшую перед ним Танечку в волнах пышной юбки вокруг. Она ничего мне не сказала, доброго утра – доброго утра, и всё. Быстро сбежала с трапа, с сумкой через плечо и с полотенцем на плече. Помощник капитана с сомнением строго посмотрел на меня, но я молитвенно сложила руки и махнула рукой на пляж совсем рядом, внизу, в нескольких минутах быстрого шага. Он кивнул, показав на часы: только не опаздывать.

Вприпрыжку я отправилась купаться. Гавр, почти полностью разрушенный во время войны, сейчас был новеньким, только что отстроенным и очень современным. От моря я не могла видеть его в подробностях, но в отдалении бетонные многоэтажные дома правильной, ритмичной застройкой сопровождали мой ход и пахли новостройкой, цементом и деревом. Помню, фантастически выглядел гигантский шприц собора святого Иосифа… Пирс за пирсом я прошла порт, впереди показалась цепь из буйков на воде, отделявшая его от города и городского пляжа.

Было ещё очень рано, по крупной гальке расхаживали только чайки да несколько атлетов делали спортивные упражнения, перед тем как проплыть свою обычную дистанцию.

Я села на камешки и представила, что вот – снимаю одну туфлю, вот – вторую…

– Ты что задумала?! – Отец в ярости, как будто парализовавшей его в прямоугольном сгибе, как тюремный шлагбаум, склонился надо мной. – Быстро пошла обратно!

Он держал руки в карманах, но я знала, что стоит мне сделать неверное движение, и его ручищи схватят и сломают меня, не задумываясь.

Я посмотрела направо – там один спортсмен в плавках и резиновой шапочке из позы «ласточка» тревожно поглядывал на нас, налево – двое атлетов делали скручивания торсами, тоже не отводя взглядов от нашей пары. Медленно встала. Сняла одну туфлю, голыми пальцами сорвала с ноги вторую.

Теперь и я, выставив вперёд лоб, просто чувствуя, просто видя наше сходство, видя наши одинаковые упрямые рога, нацеленные друг на друга, сказала тихо, медленно, чтобы он меня услышал и понял с первого раза, повторять я не хотела:

– Я оставлю здесь туфли, полотенце и это платье. А ты пойдёшь обратно. И объявишь, что я утонула. Понятно?

– Ещё чего, ебёна мать! – заорал он. – Пиздуй на судно, сука!

– Тихо, – сказала я. – Не надо тебе кричать.

Я видела, что и он видит мои рога и видит наше с ним сходство, наше ужасное ненавистное кровное родство. И поэтому он пригнул рога и ощерил пасть, оскалил зубы и, тихо порыкивая, приготовился услышать, достаточно ли для его поражения того, что я заготовила ему сказать.

– Я знаю, что ты убил мать. Отвёз её в те руины. Отвёз и бросил умирать.

– Что ты…

– Тихо. Я знаю: Саша перед смертью написал мне письмо. И всё в нём рассказал.

– Саша?!

– А ты думал, что студенты мореходки двадцати лет действительно могут погибнуть от несчастного случая, специально упав с большой высоты?

Было непонятно, отчего его перекорежило больше: от того, что брат покончил с собой или от того, что прислал мне письмо с обвинениями в его адрес. Он, не двигая опущенной головой, поднял на меня свои белёсые мёртвые ненавистные глаза в кровавой обводке нижних век.

– Письмо брата в надёжном месте. Делай, как тебе говорят. Ты стольких убил – вот иди и изобрази что надо, пусть тебе поверят: твоя дочь утонула. Ты меня слышишь?

Ворочалась ненависть в его черепе, его разрывало от ярости. Он едва не рычал и был совсем не согласен, чтобы было не по его.

– Не оставишь меня – я прыгну за борт с корабля. Всё равно. Ты понимаешь, что тебе говорят?

Сейчас он выбирал, дать мне уйти или дать мне умереть.

– И что он… там написал?

– Он написал, что мама обставила тебя: рассказала ему, как ты её привёз и бросил. Но она сказала, что сама всё это устроила. Она знала, что больная тебе не нужна, что ты от неё избавишься, и немного преувеличила болезнь, чтобы быстрее освободиться от тебя: мы-мы-мычала вместо слов. Зато Саша и мама были эти последние три часа вместе…

Я не выдержала и заплакала, и тут же он, почуяв запах крови, собрался, как зверь перед прыжком и подался ко мне.

– Не вздумай, прекрати! Письмо ты не найдёшь, а если я не дам знать о себе человеку, у которого оно хранится, его получат в ЦК. И всё: прощай, Танечка и Стасик, здравствуй, ГУЛАГ с другой стороны.

– Су-у-ука-а-а, отродье сучье-е-е, – поражённый, просипел отец, а я узнала счастье: да, я сука, и я сучье отродье – какое угодно, лишь бы не твоё.

Я расстегнула пуговки на платье, от горла до пояска, и оно соскользнуло на сброшенные туфли.

– Попрощаемся, иди. Тебе пора.

Я быстро посмотрела за его спину – нашего судна отсюда видно не было, выхватила из сумки серое платье с завёрнутыми в нём босоножками и быстрым шагом прошла в железную кабинку для переодевания. И там без сил опустилась на деревянную решётку на камнях. Меня колотило, я страшно плакала, стараясь не издать ни звука. Даже одеться сначала не могла, так и давилась рыданиями в одних трусиках и лифчике.

Когда я вышла, ни отца, ни двух спортсменов на берегу не было. Только резиновая шапочка одинокого купальщика далеко в море и кучка тряпья утонувшей советской девочки лежала на пустом пляже.

Я знала, что завтрак в девять, и раньше десяти группа на вокзале не окажется. А кое-кто, «безутешный», останется ждать полицию, представителей советского консульства и отправится на родину, давать объяснения и там. Поэтому я перешла дорогу и побежала по новенькому, едва отстроенному городу к старому вокзалу по указателям, купила на предусмотрительно оставленные и поменянные на франки деньги билет в Париж, на отправлявшийся с минуты на минуту поезд. Вуаля.

– Вот это да! – выдохнула Марин. – Боже мой! У вас получилось!

– Да.

– А письмо правда было?

– Да, правда. Мне его принёс неизвестно кто, сразу после смерти брата – сунули в карман моего пальтишка в школьной раздевалке. Брат всё мне там объяснял, и про маму, и про себя, и про письмо. И что принесёт его друг, незаметно, никто больше знать о нём не будет. И что я должна его хранить, как кощееву иглу. Наверное, поэтому я его спрятала на чердаке, среди птичьих гнёзд, да так, что сама потом искала полдня в голубиных какашках.

– А кому вы доверили его сохранить? Неужели Лизончику?

Тетя Аня подняла на неё лицо:

– Ей-богу, милая, ты как иностранка. Помню, меня один француз спросил, прочитав первые главы «Архипелага»: а почему незаконно арестованные не обращались к адвокатам?

Марин терпеливо промолчала.

– Никому, письмо было у меня с собой. Как я могла оставить его Лизончику! Они бы просто убили её, столкнули бы с того самого моста, и всё. И не было бы ни её, ни Дато, никаких детей, внуков и правнуков!.. Что ты, боже сохрани! А письмо использовали бы для собственных игр как компрометирующее обстоятельство из славной биографии выдающегося работника органов. Нет.