Читать книгу - "Мечеть Парижской Богоматери - Елена Чудинова"

Начиная литанию, отец Лотар заметил краем глаза, что София направилась к выходу с обеими нагруженными руками. Ну да, аркбутаны. Но между тем – если ее убьют, как де Лескюра, кое из кого минер куда худший, чем из нее был бы кадильщик. Надо надеяться, что хоть мальчик сумеет и в этом случае справиться. Но Вы уж постарайтесь, Софи, прожить еще часа полтора.

– Ut hane ecclessiam, et altare hoc purgare,et reconci… – отец Лотар, поднявшись с колен, осенил крестным знамением камень, много лет служивший лишенным смысла и сути украшением, – …liare digneris[85].

– Te rogamus, audi nos![86]– отчаянно почти выкрикнул Эжен-Оливье, уже не спрашивая себя, как, каким таким немыслимым образом память предков ухитряется сейчас говорить его устами.

Уже, теперь еще одним маяком долгого плавания, приближался 67-й псалом. Сколько ж еще надо успеть, как еще долго до берега!

София вернулась в храм налегке, как и следовало ожидать. Значит, время пошло, во всяком случае, вектор его уже переведен в сторону инобытия.

– Ну вот, теперь это уже вновь церковь, – отец Лотар вдруг ощутил, что его пошатывает от внутреннего напряжения. – Теперь это уже вновь Нотр-Дам. Эжен-Оливье, Софи, мечеть Аль-Франкони больше не существует, она провалилась в тартар!

– Yes – Эжен-Оливье залился краской до корней волос. Ничего себе, достойная событию реплика. Впрочем, судя по виду отца Лотара, он и сам был бы не прочь от какой-нибудь мальчишеской выходки, а в огоньках маленьких свечек, плясавших в бездонно черных глазах Софии Севазмиу, читалось, пожалуй, то же самое озорное несерьезное «Yеs!».

– Что де Лескюр, Софи?

– Мертв.

– Понятно. Ну что же, все по рабочим местам, – отец Лотар повернулся к Эжену-Оливье. – Облачения лежат в том порядке, в каком ты и должен их мне подавать. Дальше я буду подсказывать.

Вот уж кстати, что высоченная стремянка нашлась в подсобных помещениях. Она немного отстает от Его Преподобия, он закончил свои дела снаружи на добрых полчаса раньше.

Отец Лотар, уже без плювиала и биретты, на миг покрыл голову амиктом, передвинул его на плечи, облачился поверх сутаны в льняную длинную альбу. Поверх альбы он повязал веревочный пояс. Наши узлы тоже чем-то морские, мелькнуло опять в голове. Во всяком случае, их тоже надо знать. И епитрахиль и риза были черными, как и полагается для мессы-реквием.

София вспомнила вдруг тетю Лизу, хотя и смешно было называть теткой девушку, что была старше всего на одиннадцать лет. Соня чаще всего и называла ее просто Лизой.

Стоя на стремянке, София укрепляла теперь на колонне – крест-накрест широкими взмахами серой клейкой ленты – очередную упаковку «пластита-н», не крупней книги. Лиза. Надо же, какое начисто стершееся воспоминание! Не стершееся, а вытесненное памятью, невольная вина, с которой не было сил жить в юности.

Лиза Забелина, сильно младшая сестра матери, запомнилась прежде всего роскошной косой ниже пояса. Бывают такие светло-каштановые мелко вьющиеся волосы, чуть жестковатые, честно сказать, но зато невероятно пышные. На Лизину косу оборачивались на улице. Коса была ее стилем, коса необычайно красила чуть округлое, чуть курносое лицо с широко расставленными серыми глазами. Лиза была широкоплечей и длинноногой, стремительной и казалась спортивной, еще и из-за любви к футболкам и кроссовкам, но ни разу в жизни не была на уроке физкультуры. У Лизы от рождения были проблемы с сердцем, к стыду своему, только когда спросить было уже не у кого, Соня задалась вопросом, какие именно. Болезненный, поздний, слишком оберегаемый ребенок, Лиза, как часто водится, была и моложе и старше своих лет. Пренебрегавшая сверстниками, раскованная со взрослыми, Лиза могла часами бродить по интернету, выясняя судьбу какого-нибудь альбома фототипий Императорского училища Правоведения, изданного в Париже девяносто лет назад. Взрослой Софии помнились лишь внешние признаки внутреннего мира юной тетки, как кости динозавра предстают палеонтологу, чтобы он сам облек их в сухожилия и мышцы: зачитанное до дыр первоиздание «Унесенных ветром» в темно-оливковом переплете, портреты величественных генералов и мальчика в генеральском мундирчике, лампадка перед иконой в застекленном ящичке, который ребенок был бы весьма не прочь расковырять. Ребенок этот, «Сонька-крестница» (на самом деле первое проявление волевого характера – двенадцатилетняя девочка умудрилась тайком окрестить годовалую…), был единственным исключением в высокоинтеллектуальном общении Лизы. С племянницей она готова была играть часами.

– Requiem aeternam dona eis, Domine: – отец Лотар осенил крестным знамением не себя, как на обычной Литургии, а камень алтаря, благословляя томящихся в оковах смерти, – et lux perpetua luceas eis. Те decet himnus, Deus, in Sion, et tibi reddetur votum in Jerusalem: exaudi orationem meam, ad te omnis caro veniet. Requiem aeternam dona eis, Domine: et lux perpetua luceat eis[87].

Лет с десяти Соня уже не так рвалась в просторную, но такую несовременную и темноватую квартиру на Университетском проспекте. Тетка сердилась на стрелялки и бродилки, заставляла смотреть длиннющие фильмы по истории, отечественной, без замков, рыцарей и турниров.

Но в жуткие месяцы пребывания Сони в плену именно Лиза, вдруг мгновенно повзрослевшая, встала рядом с обезумевшим сначала отцом. Она сделалась самым надежным секретарем, выполняя его поручения на фирме, когда он занимался спасением Сони, вызванивая нужных для переговоров о Соне людей, когда он отрывался на дела.

Но когда отец, уронив трубку на пол, закричал: «Лизок, Соньку освободили!!», из соседней комнаты не последовало ответа. Лиза сидела, утонув в глубоком диване, губы ее улыбались.

Узнав, спустя четыре года, об обстоятельствах смерти тетки, Соня сломала голову над неразрешимым вопросом: откуда это дикое чувство вины, ведь на самом деле не она, никак не она виновата, виноваты только они.

Или это было всего лишь сожаление о непоправимом: если б лучше она слушала песни про «голубых улан» и «черных гусар»!

Но кто б ей сказал, что спустя пять с лишним десятков лет самая любимая песня тетки вдруг вспомнится вся – от первого до последнего слова, вдруг зазвучит в душе, поднимаясь к обреченным сводам чужой готики.

«Услыши нас, Бог Всемогущий[88]