Читать книгу - "Агент - Валерий Большаков"

— Вот ведь, буржуи недобитые, — хмыкал Талала. — Чего б так-то не воевать?

Настроение у экипажа беглой канонерки резко пошло вверх. Даже плицы колёс, чудилось, зашлёпали живее…

Ниже впадения Пинеги Северная Двина разошлась, будто расплелась, на множество проток и русел. Изобилуя плоскими островами и пожнями, долина реки раздвинулась за горизонт. На подходе к Архангельску воды слились воедино, чтобы у самого города вновь разойтись запутанным лабиринтом дельты.

Названия архангельских предместий поражали слух: Цигломень, Чубола, Талаги, Маймакса… Никакой руси, сплошные лопь да сумь![161]

Суровые пейзажи Севера впечатляли своею скудной красочностью, неяркой, в два-три цвета, живописностью и скромным величием. Здешние края были пасынками природы — отлучённые от тепла южных широт, они брали за душу не буйным роскошеством жизни, а строгою простотой. И, когда по правому берегу встал город, это было как явление чуда. Высокие каменные дома с колоннами перемежались крепкими деревянными усадебками, луковки церквей почти касались низко клубившихся туч.

Звенели и ширкали паровые пилы в Маймаксе, звякали и тренькали трамваи, публика гулко топала по деревянным тротуарам. Ещё один трамвайчик, уже речной, пересекал Двину от железнодорожного вокзала на левом берегу до городской набережной на правом.

У причала стоял американский крейсер «Олимпия» и несколько английских канонерок, но союзники не вмешивались в разборки между «туземцами». Королевские стрелки Гемпширского полка охраняли бесконечные склады или вили петли по набережной, заводя знакомства с местными барышнями, но глаза не мозолили.

— Может, к Маймакше жавернём? — неуверенно сказал Талала.

— А что там?

— Пролетарии там…

— А где ж они раньше были, пролетарии эти? Позарывали винтовки на огородах — и ждали, чем всё закончится. Идём в Соломбалу — портовые покрепче.

— Мимо крейшеров… — поёжился беззубый.

— Могут и не заметить — интервенты должны были уже привыкнуть к нашему бардаку…

И впрямь — «Мурман» неторопливо прочапал на виду у всего города, пока не свернул в речку Кузнечиху, отделявшую Соломбалу. Выбрав дальний закуток, где у причалов сгрудились облезлые шхуны и зачуханные буксиры, канонерка пристала к берегу.

— Ждите пока здесь, — распорядился Авинов, — а ты, Даниил, пойдёшь со мной. Бывал тут?

— Приходилось, — кивнул Эктов.

Спустившись по сходням, комиссар и кондуктор отправились на поиски борцов с интервентами Антанты и белогвардейцами, однако здесь, на рабочей окраине, где тон задавали портовики, никто особо и не прятался. Соломбальцы, все какие-то встрёпанные и злые, то и дело собирались в кучку, ругая власти и неся однообразный революционный вздор — про то, как им ущучить «гидру контрреволюции», как дать отпор «загнивающим империалистам», как разить «белобандитов, хотящих обратно посадить нам на шею помещиков и капиталистов!».

Пройдя по всей Преображенской улице, Кирилл с Даниилом вышли на Центральную площадь. Здесь они застали очередной митинг. Какой-то эсер или кадет трепался с дощатой трибуны о свободе, а работяги освистывали этого деятеля, толкуя о насущном — о жратве. Эсера прогнали, и на шатучий помост взошёл человек в чёрном бушлате.

— А я его знаю! — обрадованно сказал Эктов. — Это Дрейер, Николай Саныч!

Авинов заинтересованно глянул на оратора. Николай фон Дрейер, широкоплечий, рослый, с пышной шевелюрой, рано пробившейся в седину, был из тверских дворян. Поручик по Адмиралтейству, он в прошлом году пригнал из Канады новенький ледокол «Святогор»,[162]а ныне заделался его капитаном.

Однако эта морская душа была отравлена марксизмом. Ещё в юности Дрейер пострадал за свою «веру» — ему одному из всего выпуска не присвоили звания мичмана и не вручили офицерский кортик.

Дрейер говорил рублено, могучим, раскатистым голосом:

— Белогвардейцы продались Антанте. Они верно служат англо-французским империалистам. Нам, военморам и рабочему классу, с ними не по пути! Мы должны держать курс на Советскую власть!

Портовые рабочие и матросы радостно взревели, и тут их голоса перебили гортанные вопли, свист, гиканье, конский топот. Из-за угла Никольского проспекта вывернули конники в папахах и бешметах, чёрные, бородатые, с шашками наголо.

— «Ди-икие-е»! — разнёсся вопль.

Народ отхлынул в сторону, рассыпаясь, теснясь. Чеченцы вломились в толпу, сверкая шашками. Взвился крик. Грохнул выстрел из винтовки. Сухо зачастил наган.

— Полундра! — заорал Даниил. — Смываемся, комиссар!

Авинов с Эктовым бросились к дощатому забору, две доски на котором были сдвинуты «домиком» — пролетарии, кто пошустрее, ныряли в щель, как шары в лузу.

Неожиданно заметив Дрейера, ощерившегося, вскидывавшего револьвер, Кирилл метнулся к нему. «Дикий», подлетавший на коне к поручику, уже склонился с седла, занося окровавленную шашку. Авинов махом достал маузер и выпалил, не целясь. Шашка у «капказского человека» выпала из рук, а потом и сам он скатился в пыль.

— Бегом отсюда! — крикнул Кирилл, тычком направляя Дрейера к забору.

Пронырнув во двор, все трое помчались прочь, минуя поленницы, заборчики, бочки, собак… В узком проходе между пакгаузами Авинов перешёл на шаг.

— Это был… — проговорил Дрейер, задыхаясь. — «Эскадрон смерти»…[163]

— Мы так и поняли, — сказал Кирилл и, не дожидаясь расспросов, сунул Николаю Александровичу мандат под нос: — Комиссар Юрковский, командирован товарищем Лениным в Котлас, после боя у Кургомени отступил сюда.

— И много вас? — обрадовался Дрейер.

— Восемь человек.

Улыбка поручика малость поблекла.

— А Виноградов?

— Погиб.

Дрейер и вовсе увял.

— А Кедров?

— Где-то в лесах шарится, — нетерпеливо ответил Эктов.

— А вы на чём?

Авинов выдохнул.

— На пароходе «Мурман», — терпеливо сказал он, — кое-как переделанном в канлодку. Вопросы ещё будут?

— Нет.

— Слава Богу! — Кирилл возвёл очи горе. — Нам нужно срочно выехать в Вологду. Сумеете помочь?

— Поймите, товарищи, — устало вздохнул Дрейер, — большевистская организация распалась, в Архангельске остались одиночки, вроде меня или Карла Теснанова.[164]Остальные либо бежали, либо предали.