Читать книгу - "Та, что стала Солнцем - Шелли Паркер-Чан"

Казалось, прошла целая жизнь с тех пор, как мятежник-монах обрушил на них стену воды и утопил десять тысяч солдат Оюана. С этого все и началось. Он был раздавлен, его поставили на колени; он посмотрел в глаза своей судьбе; он предал и убил. А теперь ему не осталось ничего, кроме боли. Он ощутил прилив ненависти к монаху. Возможно, его судьба была предопределена, но именно этот проклятый монах виноват в том, что это произошло именно сейчас; это он привел все в движение. Если бы не было его, насколько дольше мог бы Оюан оставаться с Эсэнем? Его пронзила такая сильная тоска, что остановилось дыхание. Приятное ощущение товарищества во время похода; чистое счастье сражаться рядом с ним – все это осталось в прошлом, в те дни, когда Оюан еще заслуживал доверия Эсэня.

Словно читая его мысли, Эсэнь с отчаянием произнес:

– Не знаю, как я это вынесу, – что мне придется остаться здесь. Только потому, что я теперь Великий князь и у меня до сих пор нет наследника. – Его стрела вонзилась в центр мишени. Оюан обычно был лучшим лучником из них двоих в стрельбе по неподвижным мишеням, но после Хичэту в стрельбе Эсэня появилась новая агрессивность. В тире и на полевых стрельбах, по крайней мере, она впечатляла.

– Если с вами что-то случилось бы… – начал Оюан.

– Знаю, – с горечью перебил его Эсэнь. – Династия на мне прервалась бы. Ах, как я проклинаю этих своих женщин! Почему они не могут выполнить хоть одно свое предназначение?

Они пошли подбирать свои стрелы. Стрелы Эсэня так глубоко вонзились в мишень, что ему пришлось воспользоваться ножом, чтобы их высвободить. Он хрипло сказал:

– Добудь победу ради меня, Оюан. Ради моего отца.

Оюан смотрел, как он вонзает нож в дерево. Несвойственные Эсэню темные чувства читались на его классически гладком лице. Видя это, Оюан чувствовал, что разбил нечто прекрасное, совершенное. Смерть Чагана была неизбежной: она была вписана в книгу судьбы мира с того момента, когда Чаган уничтожил семью Оюана. С этой точки зрения убийство Чагана не было грехом.

Но он чувствовал, что, разбив Эсэня, он совершил грех.

Эсэнь с ненавистью сидел за отцовским письменным столом. По традиции после присвоения ему титула он с женами и слугами переехал в дом Чагана. Возможно, кто-то другой получил бы удовольствие от близости к памяти о нем, но Эсэнь обнаружил, что его воспоминания неизменно неприятны, они неожиданно настигали его словно пощечины. Единственным утешением было то, что ему удалось заставить Оюана поселиться в своем бывшем доме. Настойчивое желание Оюана жить отдельно от всех, что не соответствовало его статусу, всегда было загадкой для Эсэня и вызывало у него некоторое недовольство. Казалось несправедливым, что самый близкий ему человек упорно выбирает одиночество и поэтому заставляет Эсэня тоже чувствовать себя одиноким. Но в Оюане всегда было нечто неприкасаемое. Он всегда отстранялся, когда Эсэнь хотел приблизить его к себе.

Дверь открылась, и вошел чиновник из сэму, за ним следовал слуга со стопкой бумаг. Все чиновники были для Эсэня на одно лицо, но этот человек выделялся светлыми, как лед, глазами, которые внушали тревогу. У него тут же испортилось настроение: это был секретарь его брата.

Чиновник смело прошел вперед и почтительно поклонился. Указывая на кипу бумаг, он сказал:

– Этот недостойный чиновник нижайше умоляет о разрешении побеспокоить почтенного Великого князя Хэнани просьбой поставить печать на следующих…

Эсэнь подавил раздражение и достал печать отца из деревянной шкатулки. С нее стекала красная тушь. Ее вид наполнил Эсэня отчаянием. Он не мог смириться с перспективой всю жизнь сидеть и ставить печать на документы. Он взял верхнюю бумагу, потом остановился. Она была вся исписана китайскими иероглифами. В порыве ярости он выхватил у слуги всю кипу бумаг и увидел те же иероглифы на всех документах. Эсэнь всегда гордился своими способностями. Но в отличие от брата и даже отца, он не учил никакого языка, кроме монгольского. Раньше это никогда не имело значения. Теперь его необразованность вызвала у него жаркую волну стыда. Повернувшись к чиновнику, он резко спросил:

– Почему вы пишете на этом бесполезном языке?

Секретарь брата осмелился приподнять одну бровь:

– Достопочтенный Князь, ваш отец…

За его дерзостью Эсэнь увидел надменное лицо брата и пришел в ярость.

– Вы смеете мне возражать! – воскликнул он. – На пол!

Чиновник поколебался, потом опустился на колени и коснулся лбом пола. Яркие рукава и юбки его платья распластались вокруг него на темных досках пола. Он носил пурпурную одежду, и на мгновение остолбеневшему Эсэню показалось, что он видит отца после его падения.

Секретарь брата пробормотал без особого раскаяния:

– Этот недостойный слуга умоляет Великого князя о прощении.

Эсэнь скомкал в кулаке документ.

– Может ли простой чиновник так осмелеть только потому, что за его спиной стоит этот пес, мой брат? Ты принимаешь меня за его марионетку, думаешь, я подпишу все, что он мне пришлет, даже если не сумею это прочесть? Это империя Великой Юань. Мы – это Великая Юань, и наш язык монгольский. Переделайте это!

– Достопочтенный Великий князь, у нас недостаточно… – Речь секретаря оборвалась воплем, когда Эсэнь с удовольствием пнул его, в ярости вскочив из-за стола. – Ой, Князь! Помилосердствуйте…

Эсэнь закричал:

– Передай брату! Скажи ему, что мне все равно, придется ли ему сменить тебя и всех его проклятых подчиненных и найти тех, кто способен работать на монгольском языке. Скажи ему! – Он высыпал на чиновника скомканные листы документов. Секретарь брата отскочил, подобрал юбки и убежал.

Эсэнь стоял, тяжело дыша. «Баосян хочет сделать из меня дурака в моем собственном доме». Эта мысль преследовала его. Он чувствовал, как вращается вокруг нее и с каждым оборотом все туже заводит пружину ярости и ненависти. После возвращения в Аньян он изо всех сил старался притворяться перед самим собой, что брата больше не существует. Он надеялся, что, изгнав Ван Баосяна из своих мыслей, он каким-то образом сотрет боль от предательства и потери. Но, злобно подумал Эсэнь, это у него не получилось.

Он резко приказал ближайшему слуге:

– Вызовите господина Вана.

Прошло больше часа, прежде чем доложили о приходе Баосяна. Тонкие черты его лица манцзи заострились, под глазами залегли тени. За его знакомой хрупкой усмешкой таилось нечто бледное и скрытное, как гриб. Он стоял на своем обычном месте перед столом отца. Эсэнь, сидя за столом на месте отца, чувствовал себя прискорбно