Читать книгу - "Битва за Лукоморье. Книга 2 - Роман Папсуев"

– Окрестных леших батюшка всех созвали, – утвердительно хрюкнул Каталушка.

– То дело, – Берестяй огладил концы бело-серой бородищи, скрепленные тремя костяными резными зажимами. – Коли к соседям в гости не выбираться, от скуки, глядишь, и мхом зарасти недолго. Хорошо всё же нам, лешим. Мы на подъем легкие, из своих владений отлучаться можем, ежели надобность есть. Не то что лесовики да пущевики.

Попрыгунюшке и Побегаюшке прислушиваться к разговору старших, перекинувшемуся на скучное, тем временем поднадоело. Оба, свернувшись клубками, резво покатили наперегонки по обочинам тропы и исчезли в орешнике. Только опавшие листья взметнулись позади желто-бурым вихрем – пополам с пылью и сухими еловыми иголками.

Каталушке страсть как хотелось припустить вслед за двойняшками да показать непоседливым малявкам, кто тут самый быстрый, чтобы носы не слишком-то задирали. Но перед дядькой Берестяем приходилось блюсти вежество: в гостях – не дома.

Стежка выбралась из орешника, снова нырнула в красно-рыжий ольховник, попетляла, свернула в пылающий золотом молодой березняк… и вот тут-то хозяин Воронова леса вдруг нахмурился уже не шутейно и не по-доброму. Замер на месте как вкопанный. Повел из стороны в сторону рогатой головой, прислушался и шумно втянул ноздрями воздух.

– Неладно впереди, – глухо уронил он. – Бедой пахнет. Держись ближе.

Каталушка задрал мордашку, чутко вслушался в лесные звуки, и иголки у него на спине так и встали торчком. Висевший в воздухе запах палой листвы, хвои и грибов смешивался с непонятным душком, которым тянуло из зарослей, – слабым, но отчетливым. Пахло железом, засаленной и продымленной кожей, еще чем-то отвратно едким, мерзким и чужим – и всё это перебивал другой запах, от которого лесавкино сердчишко захолодело и часто-часто забилось от тревоги и страха.

Запах свежей крови.

Леший шагнул вперед, и тут же из-за березовых стволов, меж которыми исчезала в кустах тропинка, ему под копыта опрометью выкатились два серых шара. Развернулись, встопорщились колючками – и с плачущим тонким писком вжались в батюшкины ноги. Попрыгунюшку с Побегаюшкой трясло, иголки на загривках дыбились, мордочки обоих заливали слезы.

– Там… Там… – еле выдавил наконец сквозь плач кто-то из двойняшек.

Берестяй, торопливо, но бережно отстранив от себя детишек, ломанулся по тропе через подлесок не хуже тура. Уже ни от кого не таясь. Когда нужно, чащоба перед лесными хозяевами расступается. Березняк остался позади, Каталушка и опомниться не успел – даром что сам был скороходом хоть куда, коня мог обогнать и не раз, бывало, обгонял.

Впереди лежала луговина, окруженная лесом и заросшая еще зеленой, едва начавшей жухнуть травой. Истоптанной так, точно здесь буянило стадо кабанов. Чужая, острая вонь висела над поляной душным облаком, и всего сильней был густой запах крови.

Откуда ею несло, Каталушка увидел сразу. Посреди изгаженной луговины темнела куча кишок и требухи, над которой жужжали мухи. Тут же валялись отсеченные коровьи ноги и четыре рыже-пестрых рогатых головы. Зарезали и поспешно разделали буренок совсем недавно, а мясо, видать, завернули в их же шкуры да унесли с собой.

Но вовсе не это заставило лесавку обмереть от ужаса, а лешего – сдавленно зарычать и с бессильной яростью сжать огромные кулачищи, да так, что когти впились в покрытые шерстью ладони.

На краю поляны, шагах в пяти от них, под молоденькой рябинкой лежал мальчик. Худенький, светловолосый, в холщовой рубашке, сером кафтанчике и домотканых портах, выкрашенных отваром дубовой коры. Лежал на спине, неловко подогнув ноги. Откинутая правая рука крепко вцепилась в пучок травы, голова запрокинута, широко распахнутые глаза незрячими серыми льдинками смотрят в небо. Ветерок, гулявший по луговине, шевелил на макушке паренька растрепанный русый хохолок. Губы застыли в немом крике, по лицу, бескровно-белому, как березовая кора, ползали лесные муравьи.

Видно, заметив разбойников, парнишка бросился в березняк, но успел добежать лишь до опушки. Догнали его без труда. Сначала беглеца опрокинул наземь то ли чей-то кулак, то ли подножка, а потом на него обрушился удар, нанесенный наискось тяжелым клинком, – и скосил точно травинку. Развал страшной раны тянулся через всю грудь, от плеча до пояса. Рубашка на груди пастушка, под распахнутым кафтанчиком, была темно-алой, а земля вокруг намокла и почернела. Тело уже остыло, и помочь тут было ничем нельзя.

Возле убитого, жалобно скуля и повизгивая, суетился остроухий черно-белый щенок. Тыкался носом мальчику в бок, лизал похолодевшее лицо – и не понимал, упрямо не хотел понимать, почему человек не встает. Лохматого шкодника, похоже, на поляне не было, когда из чащи явилась смерть, – носился по лесу, облаивал птиц да белок. Иначе лежал бы теперь рядом с пастушком.

На лешего с лесавкой, что вышли из березняка, черно-белый малыш не обратил внимания. Он видел только хозяина. И не мог себя простить за то, что непоправимо опоздал, не оборонил, не защитил…

– Ох ты горюшко-о како-о-ое… – судорожно всхлипнул за спинами у Берестея и Каталушки кто-то из догнавших их двойняшек. – Это же Никитушка…

Хозяин Воронова леса, не оборачиваясь, подошел к пареньку и медленно наклонился. Ладонь лешего потрепала загривок скулящего щенка. Осторожно смахнула с заострившегося лица глупых муравьев и закрыла убитому глаза.

– Никиткой его зовут… – тяжело выдавил Берестяй, повернувшись к Каталушке. – Звали… Пастушок это из ближней деревеньки. Стадо у него маленькое было, он его к нам часто гонял. Тут трава сочнее… – хозяин Воронова леса осекся, точно сглатывая что-то твердое, застрявшее в горле. – Десять годков ему как раз сравнялось бы после Осенин. Хороший парень был, вежливый. Лесные законы уважал, кузнечика – и того бы зря не обидел. Как скотину пасти придет, всегда на пеньке пирожок для меня оставит али блин масленый… Я ему и плеточку сплел да подарил – вон, лежит…

Кожаная пастушья плеточка с ременной петлей на крепкой ясеневой рукояти валялась тут же, у тела. Втоптанная в землю. Сперва Каталушке показалось, что наступил на нее тяжелый сапог… но нет, на след сапога отпечаток, оставшийся на земле, не походил совсем. Его оставило копыто – раздвоенное, как у леших. Только, если глаза не обманывали лесавку, подкованное. Подкова, видать, тоже была странная какая-то, вроде бы шипастая.

– Кто… содеял-то такое?.. – прошептал Каталушка, дрожмя дрожа как осиновый листок.

Зрачки лешего, злого и мрачного, как грозовая туча, сузились.

– Худы это были, – отрывисто рыкнул Берестяй.

Он уже осматривал другие следы на поляне, и полумедвежье-получеловеческое лицо, заросшее серой шерстью, на глазах каменело.

– Текри, – бросил наконец леший. Точно выругался черным словом. – С десяток. Быстро шли… и, видать, волшба их прикрывала чья-то сильная. Не то кто-нибудь из наших непременно бы погань почуял – да мне доложил… Наткнулись на мальца да на его коров, ну и… свежатины добыть решили.

Теперь глаза Берестяя полыхали, как изумрудные уголья. Ярым и страшным пламенем. Лесавку, поймавшего этот взгляд, так и потянуло свернуться-сжаться в клубочек.