Читать книгу - "Тотальное преследование - Николай Басов"

Все основные столицы мира оказались под пришельцами, которых теперь, с подачи совершенно не изменившихся телеведущих, называли странным словом – мекафы. Якобы это нашествие было предсказано то ли каким-то племенем из Африки, то ли еще по майянским пророчествам, и все вместе это обозначало конец мира. Разумеется, ведущие новостей излучали бодрость и оптимизм и объясняли не раз и даже не одну тысячу раз, что нашествие – никакой не конец света, а новая система отсчета, потому что эти самые мекафы – всеобщие друзья. И те нации, которые прежде всех поняли это, разобрались в ситуации, уже пожинают плоды успешного сотрудничества и захватнического дружелюбия – например, поляки.

Правда, дикторы глуховато сообщили, что чехи оказывали очень долгое и упорное сопротивление, но в итоге их все равно разгромили. Еще мекафов признали почти все арабы. «Почему арабы? Зачем они арабам? – думал Том. – Они же всегда сопротивлялись всем подряд. Ну, разумеется, если не считать тех успешных стран, у которых оказалась нефть…»

В общем, помимо поляков, их главным образом признал третий мир. Потому что правительствам этих государств понравилась идея: мекафы дают новые, революционные для человечества технологии, а люди начинают работать и процветать. На первых порах мекафы даже согласились оказать помощь бедным и голодным. И действительно, в популярной передаче «Без комментариев» эти самые мекафы или их прислужники из людей – почти всегда в темно-красных комбинезонах, хотя и других, чем те, в которых они воевали и которые уже видел Том, – раздавали мешки с мукой, рисом, даже пакеты каких-то витаминизированных мясных концентратов, вроде кошачьей еды.

Все это вызывало сложные чувства. С одной стороны, неплохо, что эти самые захватчики-мекафы кого-то подкармливают, с другой – было абсолютно ясно, что те нации, которые им не покорятся, будут распылены до потери какой-либо национальной идентификации… Такой новый термин был введен комментаторами – распыляться. Что он обозначал, было, в общем-то, понятно, но уж очень неприятным он казался по отношению к живым людям, к целым человеческим культурам… Или даже ко всей человеческой цивилизации разом.

Через неделю после установки телевизоров, поздней ночью, когда и смотреть-то его осталось человек двадцать, не больше, вдруг показали Японию. Некогда цветущая, высокотехнологичная по человеческим меркам страна обратилась в руины. Камера прошлась по знаменитым небоскребам Токио – они были разрушены. Потом показали какой-то автомобильный завод: роботы, некогда живо собиравшие машины для всего мира, теперь застыли, лишь один безумно и бесцельно крутился, ничего при этом не собирая, без малейшего смысла – нелепая конвульсия всего прошлого, привычного людям мира. А потом возникла картинка старого японского, может, еще самурайского замка, с высоким каменным цоколем и странно устроенными крышами… Он выгорел изнутри, только стены и внешняя оболочка остались, и почему-то каждому было ясно, что людям в нем больше жить не придется.

Ожидание в накопителе затягивалось и в какой-то момент стало невыносимым. Том, которому было проще, чем другим, потому что он был все-таки еще слаб и не очень торопил события, стараясь выздороветь после удара из непонятного оружия красномундирных, столкнулся с тем, что люди в прямом смысле стали сатанеть. Кто-то предлагал броситься на охрану и погибнуть, но, может быть, при этом кому-то повезет сбежать. Кто-то просто хотел погибнуть, чтобы не видеть того, что с людьми произошло…

Но самый необычный способ не примириться с произошедшим придумал майор батальона, где служил Том. Однажды он попробовал самосжечься – и где он столько масла и автомобильного бензина отыскал? Его довольно успешно загасили и увезли куда-то лечить, хотя зачем он захватчикам нужен, осталось непонятно.

В середине марта, нежданно упавшего на эту землю теплым солнышком, капелью от тающих в дневные часы сосулек и робким обещанием несбыточных теперь надежд, в лагерь прибыла изрядная команда каких-то спецов, которые привезли несколько грузовиков невиданного прежде оборудования. Даже разгружать эти ящики пленникам не позволили, все сделали красномундирные.

Что удивительно, этими людьми, затянутыми в специальные комбинезоны захватчиков, которые вообще позволяли выжить чуть не в любой мороз, командовал тот самый Зураб, с которым Том уже был знаком. Он попробовал переговорить с Зурабом, чтобы узнать, что же с ним случилось тогда, в их последнем бою у неизвестного городка, и даже пару раз дожидался того перед столовой, когда присоседиться к сытым и довольным охранникам было проще всего, но Зураб оставался недоступен. Или заважничал, или на самом деле сделался начальничком, позволяя себе покрикивать на простых солдатиков, которые – по рожам было видно – лишь недавно перешли в армию победителей. И еще он всегда грозно хмурился, словно знал что-то, недоступное остальным.

Тогда же примерно по лагерю пошли слухи – или не слухи, а шепотки, тот самый дым, который без огня не бывает, – что привезенное оборудование предназначено для опытов над людьми. Называлось это «смещать мозги», но что значило на самом деле, никто толком не знал. Только ожидали, разумеется, самого плохого, чего-нибудь вроде зомбирования, или того хуже – превращения в натуральных живых роботов, которые, опять же по слухам, долго не живут. В общем, выходило, что следует бежать.

Тут-то вдруг Зураб и сделался почти нормальным, знакомым, даже пару раз отводил кого-нибудь в сторону и расспрашивал о разном. Том заметил, что после разговоров с Зурабом многие начинали его сторониться. Но Тома это пока не касалось, он держался наособицу и даже подумывал, что если уж уйдет в побег, то в одиночку, никого за это дело не агитируя. Потому что, как само собой получилось, стучали многие, а гадать, кто друг, а кто уже не очень, не хотелось.

В лагере же вообще сплоченных, тесных групп было немного, каждый пытался держаться самостоятельно – такое было настроение, и так было спокойнее. Нет, люди, разумеется, переговаривались между собой – куда ж от этого деться, если неделями напролет приходилось видеть одни и те же рожи, – но существенно, по душам никто разговаривать не пробовал. А если какие-то группы все же устанавливались, мекафы их довольно быстро засекали и разбивали разными способами, иногда же часть людей вообще увозили из лагеря, чтобы не возникло каких-либо хлопот.

А потом Тома как-то ночью взяли прямо в кровати, когда он спал, и сунули в карцер. Причем тащил его именно Зураб с тремя другими красномундирными. Даже поколотили немного, но не сильно, хотя одно ребро, кажется, все же сломали. В карцере Тому устроили «музыкальную шкатулку», и это оказалось совсем не то же самое, что звеневшие постоянно «колокольчики» перед столовой, а гораздо хуже, Том даже пожалел, что не сбежал, – лучше уж замерзнуть в лесу или умереть от голода, только бы не слышать этого многотонального воя… И опять же довольно неожиданно все кончилось.

Его вывели, позволили принять горячий душ, переодели в новенькую робу, выдали чудное белье, на ощупь будто сделанное из обычной бумаги, но плотное, как сатин, нежное и вполне гигиеничное. Выдали такие же странные, как бы бумажные кроссовки на липучках и повели, еще распаренного, к самому страшному корпусу, где и проводились опыты над людьми. Том не захотел сам входить в двери, но ребята Зураба были сильнее, и было их больше. Они втащили его и заперли в какой-то кокон, вроде округлого гроба, в котором можно было только стоять навытяжку. Том все еще дергался, в душе прощался с собой прежним, с привычными мыслями, чувствами, воспоминаниями…