Читать книгу - "Гаугразский пленник - Яна Дубинянская"

Но он никогда ничего не понимал.

— Вкусно, — с веселым удивлением сообщил он. — Вкусно, Газюль?

Большеглазая птичка коротко, испуганно кивнула. Кажется, она еще не успела попробовать ни кусочка. Робни-сур повел бровями, шутливо вздохнул и приказал:

— Улыбнись.

Улыбнулась — мгновенно, без малейшего зазора после его слов. Зубы у нее оказались желтоватые и неровные, они портили ее красоту.

— Ешь.

Девушка спрятала пол-лица за сырной лепешкой. Бедняжка… пробудить в себе настоящую жалость у Мильям не получилось. Жалость предполагает знание; а именно его недостаток она ощущала сейчас болезненнее всего. Знания — а не просто догадок — о том, на что она годы сознательно закрывала глаза. Каким образом эти странные, неправильные взаимоотношения между стареющим без единого шрама мужчиной и бесчисленными юными красавицами отражаются на пошатнувшейся судьбе Гау-Граза?!

Взаимосвязь есть. И ее необходимо раскрыть.

— Бери фрукты, — невнятно, с набитым ртом, посоветовал гостье Робни-сур. — Набирайся сил. Нам сегодня надо будет как следует поработать.

Мильям поперхнулась; отпила большой глоток кумыса.

А Робни— сур, улыбаясь, прожевал кусок жгучего мяса и слизнул с губы капельку соуса раньше, чем она скатилась в дебри седой бороды. Почти насильно вложил в руку девушки большое яблоко. И поверх ее головы подмигнул жене:

— А Мильям-сури посмотрит, как мы это делаем.

Она сидела на кошме, втупившись в стену; Мильям видела только затылок и четыре толстые иссиня-черные косы, неестественно прямые, как и спина их владелицы. Газюль не шевелилась. Уже почти четверть часа.

Тихонько поскрипывал край оконницы. Больше — ни единого звука.

И ничего не происходило.

— Слышишь? — внезапно спросил Робни-сур, и Мильям вздрогнула.

Девушка ничего не ответила. Робни-сур подошел к ней, положил ладони на узенькие плечи. По девичьей фигурке словно пробежала волна: вздрогнули руки, изогнулись косы, расслабилась спина… В какой-то момент Мильям показалось, что Газюль сейчас упадет; но пальцы Робни-сура на ее плечах превратились в железные когти сапсана, подхватывающего маленькую птичку. Он развернул ее к себе: в полумраке комнаты лицо девушки странно лунно белело.

— Она закрылась, — прошептала Газюль. — Правда… я бы услышала… Закрылась. Сама…

— С чего бы это? — Робни-сур отпустил ее; говорил он негромко, сквозь зубы. — Вчера все было нормально. С ней все в порядке?

Газюль по-девчоночьи поджала под себя ноги, обхватила руками плечи; кажется, ее знобило, едва ли не трясло. Ответила еще тише, с плачущей умоляющей ноткой:

— Я не знаю… Я бы почувствовала… Она закрылась. Совсем.

— Ерунда какая-то, — пробормотал он.

И вдруг — резко, раздраженно, зло:

— Ты не старалась! Ты зажалась из-за Миль, да?! Дурочка!…

Мильям подалась вперед. Еще не осознавая, чего именно она хочет: вмешаться, смягчить его грубость, защитить эту… действительно маленькую дурочку, никак иначе. Поймала себя на точно таком же, как у него, зеркальном раздражении. На нее, на него, на себя саму.

Он не считал нужным что-то скрывать от нее, Мильям. Она все видела.

И ничего не поняла.

— Ладно. — Робни-сур вроде бы немного успокоился. — Попробуем выйти на связь завтра. В крайнем случае, если у тебя не пройдет этот идиотский зажим, возьму Сейлу, поняла?… А сейчас пройдемся по вееру. Ты готова?

Совсем неслышно, жалобно:

— Я устала…

— Она устала, — наконец подала голос Мильям. — Отпусти ее.

Муж обернулся к ней. В полумраке его лицо казалось смазанным набором пятен: темные — глаза, нос и скулы, светлые — борода, волосы и брови. Он усмехнулся, и в темной щели губ мелькнуло еще одно длинное белое пятно.

— Хорошо, — согласился он. — Отпускаю.

Мильям не заметила, когда и как исчезла Газюль. Наверное, прошмыгнула на цыпочках, на волос приоткрыв дверь… а может быть, и не открывала вовсе. Она ведь наверняка первая дочь в семье. И где он только их берет до сих пор? Почему эти девушки верят ему, чего ради идут к нему и за ним — неужели они не знают?… Совсем ничего не знают о тех, других, что были перед ними?!.

— Миль, — сказал Робни-сур. Тем самым голосом, какой она представляла себе, добавляя в жаркое жгучие пряности.

Нет.

Вывернулась, отстранилась, отошла в дальний конец комнаты. Открыла оконницы, впуская уже мягкий розоватый предвечерний свет. Налицо Робни-сура легли теплые отсветы, сделав его более живым, близким. Но все равно.

— Что она пыталась сделать, эта твоя… — она запнулась, вспоминая слово, — придатчица?

— Передатчица, — с улыбкой поправил он. — Пробовала выйти на связь с другой такой же, то есть не совсем… как бы тебе объяснить… Передатчицы бывают нескольких видов. У кого к чему больше способностей. Одни могут принимать информацию на расстоянии, другие — транслировать, либо в направленную точку, либо широко, веером. За что люблю Газюльку: она одинаково хорошо работает и точечно, и по веерке. Только твое присутствие ее порядком смутило. И, знаешь, не ее одну. Миль… иди сюда.

— Ты считаешь меня дурой, — глухо сказала Мильям. — Глупой, неразумной женщиной… ты, конечно, прав. И ты знаешь, что прав. Ты намеренно говоришь такие слова, чтобы я не могла понять.

— Да ничего подобного! Я…

Он осекся. А перед тем возмутился настолько искренне и живо, что Мильям мгновенно пожалела о своих словах. Она пришла к нему, чтобы позвать навстречу, сблизиться настолько, насколько это возможно для уже много лет почти равнодушных друг к другу людей. Проникнуть сквозь прозрачную стену, чтобы выведать тайну… главная цель — именно эта, потому что в отличие от остальных целей она реально достижима. Но он ведет себя так, словно нет и никогда не было ни равнодушия, ни стены. А только обида, задевшая его за живое так, что способна оттолкнуть еще дальше.

И тайна.

Она, Мильям, все делает неправильно. Всю жизнь — проведенную рядом с этим неправильным человеком. В прежней жизни, до него, было по-другому… просто и понятно, как смена времен года, как цикл вызревания винограда. Вот только было ли на самом деле?.. Может, опять — ложная память?

— Ты у меня действительно глупышка, Миль, — произнес Робни-сур. — Если б ты только знала, как мне нужна твоя помощь…

— Моя?

Он опять смеялся над ней. Иначе и быть не могло.

Он тоже встал и принялся ходить по жилищу из конца в конец, поминутно натыкаясь на подставки с кувшинами и пиалами, пылившимися здесь в оправдание ложной вывески. Мильям давным-давно не видела его таким: мятущимся, неспокойным, пытающимся найти слова… для нее. Всерьез.