Читать книгу - "Семмант - Вадим Бабенко"

А напугав, понадобится что-то посулить взамен. Я знаю, что это будет — есть лишь одно средство. Великий пряник, сопоставимый с великим страхом — это бессмертие, не более и не менее. На него все потянутся, как на дудочку крысолова. Все поверят, что теперь радостям потребления не будет конца. Можно вечно покупать новые автомобили. Покупать одежду, алкоголь, секс. Делать все то, что вошло в привычку. Я знаю, я и сам такой же. Бессмертие — это возможность всегда жрать устриц. Сейчас, через двести лет, через пятьсот.

Шутки шутками, но когда-то отрицание бренности поместят на флаг. О нем уже упоминают вскользь — а потом заговорят во весь голос. Новые пророки, поводыри, провидцы… Я даже знаю, в чем может быть фокус. Это понимание пришло ко мне уже тут. В первые дни, когда я еще был сам не свой. В одном из приступов, когда я, связанный, не мог двинуть рукой, пошевелиться. Это чрезвычайно важно — неподвижность. После я почитал научные журналы — большую подборку за несколько лет. Мне их доставляли безотказно и в срок, прямо из Национальной библиотеки. Все же, это очень хорошая клиника.

Вопрос бессмертия решается не в церквях — это было бы слишком просто. Истории, придуманные для толпы, чересчур адаптированы, примитивны. Разве кто-то, в глубине души, может поверить в такую чушь? Разве это перевешивает страх смерти? Быть может, только у недоумков.

Нет, рецепт — в наших толстых тетрадях. В тех, что я и Теофанус забросили на антресоли. А точнее — в тетрадях тех, кто, почти бескорыстно, продирается микрон за микроном к пониманию мироустройства. Там есть теории, вселяющие надежду — каждый может выбрать на свой вкус. Лично мне интересна избыточная многомерность, а еще — черные дыры, потайные двери за горизонт событий. Я вижу в них большой потенциал — как мой папаша в ремесле фокусника Симона.

Когда-нибудь я расскажу подробнее обо всем этом. О намеке на вечную жизнь и еще о том, как мир будет меняться — необратимо. Как искусство исчезнет, не востребованное более, и останутся лишь отражения сиюминутности — фото, видео, остроты комиков. А все книги будут иметь формат синопсиса — я тоже напишу такую. И мне поверят наконец, что я стараюсь не из протеста — ведь, сказать по правде, мне куда лучше, чем прочим. На протест я не имею права. Как и все мы, дети Индиго.

А пока я лишь сопоставляю одно с другим. Вычерчиваю световые конусы, разрезаю их плоскостями. Сравниваю проекции в самых разных масштабах. От планковских длин до размеров звезд. От хронона до человеческой жизни… Иногда получаются очень забавные схемы. В дальних галактиках, в космических вихрях я вижу тот же высший порядок, что рождается с хаосом вместе и живет с ним, и обуздывает его порой. Мне это пытался разъяснить Семмант — и я почти его понял. А теперь вижу еще яснее: разница лишь в системах координат. Это значит, надежда есть.

Лишь с одним человеком я говорил об этом — с Анной де Вега. Она приходила несколько раз. Мы беседуем об очень странных вещах. Это нужно нам обоим.

Я вижу твою ауру, — сказал я ей в последний ее визит. — Она бледно-голубая — пусть это и не индиго, но ты тоже по другую сторону амальгамы.

Тогда разговора не получилось. Анна посмотрела на меня молча и ушла, не попрощавшись. Но я знаю, она придет еще.

Вообще, в визитерах недостатка нет. Как-то раз у меня даже пытались взять интервью — для газеты, охочей до горячих фактов. Это был шанс прославить наконец Семманта, но он представился слишком поздно, я прогнал газетчиков прочь. Я сказал им — власть СМИ поддельна, вы питаетесь падалью, от вас смердит. Конечно, они ушли в негодовании. Лишь одна хорошенькая репортерша задержалась в дверях.

Зря вы так, — укорила она меня. — Мы могли бы оказать вам помощь.

Ну да, ну да, — покивал я и добавил: — Услуга за услугу — вот хороший совет. Когда яйца быка выставят на алтарь, занимай к ним очередь, не медли!

Она лишь вздохнула и сделала жест — будто я и впрямь не в ладах с рассудком. Но я не считаю, что она виновата, и мне хотелось помочь ей, от чистого сердца. По-моему, она была похожа на Диану — такая же нимфоманка, готовая дать себе волю.

Думаю, кстати, что моим советом она поделилась с доктором, который меня «лечит». По крайней мере, на следующий день его вопросы были подозрительно близки этой теме. Но он не женщина, и я не счел нужным обсуждать с ним судьбу Европы.

Потом ко мне явился активист по правам мужчин — есть оказывается и такие. Он был очень худ, с волевым лицом и косящим взглядом.

В мире творится страшное, — сказал он мне. — Так дальше нельзя, цивилизация вымрет. Они хотят равенства, но равенства не бывает. Будет сражение, война полов!

Он мне наскучил сразу, с первого слова. Очень хотелось, чтобы он ушел поскорее.

Конечно, равенства быть не может, — согласился я. — Те, с кем вы собираетесь сражаться, они лучшее, что случается в нашей жизни — если не считать Брохкогеля с Брунненкогелем и не вспоминать о целинном снеге. Как же можно равняться с лучшим, нивелировать его, низводить до среднего?

Он слегка оторопел, и я разъяснил ему, стараясь говорить спокойно: — Ведь они улыбаются всякий раз, когда видят младенца! Им служит призрак в легких одеждах, что все еще жив и будет жить вечно. И, наконец, от них исходит мягчайший луч!

Потом я все же разгорячился, меня раздражала его поза. Вспомните Еву, — воскликнул я, — если вас еще не подводит память. Вспомните — ее черты невинны, даже когда она стоит на перепутье, взяв в руку яблоко и предвкушая грех. Даже когда, откусив от плода, она смотрит в дальнюю точку и видит там не Адама. Все порочное, что в ней зреет, не способно извратить образ. И каждый, каждый рад обмануться!..

Активист смотрел на меня, поджав губы. Наверное, ему, как и журналистке, очень хотелось покрутить пальцем у виска. Но он сдержался — по всему было видно, что он привык сдерживать себя во всем. Он сказал: — Мы могли б вам помочь, с нами сотрудничают неравнодушные люди. Мы могли бы даже помочь деньгами — в разумных, конечно, пределах.

Я спросил его, каковы пределы, и он назвал смехотворную сумму. Я лишь усмехнулся — мол, мы с Семмантом ради такого не шевельнули бы пальцем. Да и к тому же: с женщинами я не воюю.

Человек с лицом сильной воли глянул на часы и закрыл свой блокнот. Ему все было ясно; вообще, его мир явно не содержал в себе белых пятен. Потом он поинтересовался все же, кто такой Семмант? Я ответил сухо — это мой бывший друг, он умер. Активист наклонил голову в знак сочувствия, а в его взгляде мелькнуло новое любопытство. Не иначе, он заподозрил, что я — гей.

Когда он ушел, на меня напал смех — прямо как тогда, в такси. Целых два дня, вспоминая его, я то и дело прыскал в кулак. А потом мне вдруг стало не до смеха. Я устыдился — впервые после смерти Семманта. И причиной тому стал еще один посетитель.

Ко мне пришел человек из прошлого, хмурый функционер, умевший преображаться в пророка. Не кто иной, как директор Пансиона объявился на пороге моей палаты вскоре после полудня пару недель назад. Он почти не постарел, хоть мы не виделись много лет. И при этом он стал другим, но я сразу его узнал. Узнал и сказал: — Здравствуйте, Директор. — И почувствовал, что отчаянно краснею.