Читать книгу - "Млечный путь № 3 2017 - Песах Амнуэль"

мотивам сказки Андерсена. Прокофьев очень любил это произведение и не возражал, когда восхищенный его «Утенком» Горький предположил, что оно написано композитором про самого себя. Во многом метаморфоза самого Прокофьева напомнила гадкого утенка: он встретил 1914 год в России, будучи малоизвестным «самонадеянным юнцом», а через пару лет его уже называли в США многообещающим композитором, на пороге мировой славы.

Основные черты Прокофьева в свете особенностей, присущих часу Феникса

Прокофьев там, где молодость.

С. Шлифштейн

Роль предтеч отводилась в истории редким людям. Им не у кого было учиться, а их поиск новизны наталкивался на сопротивление уходящего века. В 1932 г. Прокофьев делился с Мясковским: «По мере того, как увлекаешься в поисках новой мелодики и новой простоты, начинаешь не замечать, как далеко уплываешь от берега. Если при этом удается открыть новый язык, то это хорошо; если же впадаешь в сухость и в вычуру – тогда крышка» [письмо № 354].

Знаменательно, что Прокофьев сравнивал свои поиски в музыке с поисками морских путей. Порой его внутренняя инерция порождала двойственность увлеченного и грозного характера, подобного принцу Энрике Мореплавателю – уроженцу прошлого часа Феникса и зачинателю Эпохи Великих Географических Открытий. Некоторым биографам преданность Энрике новаторской идее казалась самобытностью, а другие видели в этом признаки его фанатизма или деспотизма. Оказалось, что девять наиболее характерных черт Энрике были присущи не только ему, но и известным поэтам, рожденным в часы Феникса [Левин, 2014]. Рассмотрим, как эти черты проявлялись в жизни Прокофьева.

1. Дихотомия Прокофьева на фоне раскола времен

В юношеских Дневниках Прокофьев сокрушался: «В моем собственном характере – потребность в свободе и независимости; есть в нем также и деспотизм» [т.1, 2002, с. 176]. Он досадовал: «я слишком самолюбив» [т.1, 2002, с. 111]; «я страшно обидчив; тогда моя любовь превращается в острую ненависть» [т.1, 2002, с. 164]. У него возникал вопрос: «Неужели у меня такой скверный характер, такая противная манера держать себя, что я всех от себя гоню?» [т.1, 2002, с. 101].

Внутренний раскол Прокофьева отражался и в отношении к нему окружающих. Он писал: «Не помню, по какому случаю я сказал, что одни люди восхищаются моими сочинениями, но считают меня пренеприятным человеком, другие же считают меня очень милым молодым человеком, но пишущим черт знает что» [т.1, 2002, с. 595].

Сложность быть первопроходцем порой приводила Прокофьева в отчаяние: «Когда я бываю в чем-нибудь убежден, я бываю сильным человеком и трезвым. Но это бывает, чем сильней, тем реже. Когда же на меня нападает сомнение, то Боже, как я слаб, как я беспомощен и как ужасно мое одиночество» [т.1, 2002, с. 275].

Друзья Прокофьева часто страдали от сложности его характера, отмечая его резкость, своенравность, высокомерие, холодность, самобытность. Родители его первой невесты Нины Мещерской считали его человеком «с железным и сумасбродным характером» [Вишневецкий, 2009, с. 120]. Его отношения с людьми, как и его музыкальные «Сарказмы», порой отличались жестким и безжалостным чувством юмора. В консерватории он однажды вонзился ногтями в руку сокурсника Лазаря Саминского. Тот был потрясен. Позднее, в воспоминаниях он характеризовал Прокофьева словами «стихийная сила, дикарский поток» [Вишневецкий, 2009, с. 47].

Личный секретарь композитора, Г. Горчаков, сетовал, что не поздоровиться могло каждому, кто случайно нарушал рабочую рутину композитора. В такие моменты любое вторжение внешнего мира, включая членов его семьи, «провоцировало сильную, иногда жестокую реакцию»: «Горе тому, кто осмелится побеспокоить его, приоткрыв дверь!» [Morrison, 2013, p. 137].

Емко описана противоречивость характера Прокофьева в воспоминаниях актрисы С. Бирман, которой приходилось сотрудничать с ним: «Но бывал он и грозен. Даже груб. <…> Властелин в искусстве, Прокофьев был преданнейшим слугой его и в служении своему призванию был бескомпромиссен» [1971, с 216].

Директор детского театра Н. Сац, с которой Прокофьев работал над созданием симфонической сказки «Петя и волк», подтверждала, что «предусмотреть его реакцию обычно было трудно: то неожиданно кроток, то еще более неожиданно строптив». Познакомившись с Прокофьевым ближе, она узнала, что у него бывают «резко континентальные характеры и настроения» [1984].

Старший сын Прокофьева, Святослав, в беседе с Н. Савкиной говорил: «Мои представления об отце довольно контрастны. В воспоминаниях детства – энергичный и трудолюбивый, изобретательный и жизнерадостный, оживленный и веселый. В последние годы жизни <…> ощущались какая-то угнетенность, затаившаяся горечь и утомление, которые, по-моему, отражали пережитое» [1994].

Знаменательно, что те же черты характера, которые мешали композитору в личной жизни, обогащали его палитру, отражаясь в его творчестве оперного композитора: «Прокофьев во всем ищет “странности” – предельные душевные состояния героев или предельные рубежные ситуации в их жизни <…>. Как правило, “взрыв” происходит по многим и разным направлениям, в нем участвуют все выразительные компоненты данной сцены, создавая некую “гармонию хаоса”» [Ансимов, 1994, с. 12].

2. Причастность к рождению новых парадигм

В 1914 г. Прокофьев писал: «Несомненно, что со временем меня будут считать самым заядлым классиком, но теперь, говорящий это – открывает Америку» [т.1, 2002, с. 408]. История подтвердила его правоту.

Вершины, достигнутые в миновавшем году Феникса (1398 – 1891) и считавшиеся в нем классикой, больше не казались таковой новым поколениям. Уроженцы часа Феникса не ощущали принадлежности ни к одной из эпох, а черпали свои познания из «среза времен». Прокофьев говорил: «Я не стесняюсь заявить, что по существу являюсь учеником своих собственных идей» [Вишневецкий, 2009, с.8].

Родившимся в час Феникса часто приходилось делать сложнейший выбор: стать ли частью разрушительных сил, ломавших отжитые устои, или принимать участие в созидании новых парадигм. Чаще всего они воспринимались окружающими как люди, сочетавшие оба типа поведения. Так случилось и с Прокофьевым. Таким преподавателям, как Римскому-Корсакову или Лядову, сложность его ритмов казалась непостижимой и пугающей. В 1909 г. Лядов возмущенно говорил: «Ни гармонии, ни формы, ни музыки – ничего нет! Драконы какие то! <…> Прокофьев – это несомненный талант, а пишет… черт знает что!» [т.1, 2002, с. 73]. В 1915 г. о разрушительной способности музыки Прокофьева говорила ему его первая невеста Нина Мещерская: «Вот под эту музыку можно застрелиться» [Вишневецкий, 2009, с.121]. В 1917 г. композитор Метнер негодовал на концерте Прокофьева: «Если это музыка, то я не музыкант» [т.1, 2002, с. 638]. В противовес им, в 1918 г. нарком просвещения Луначарский разглядел в молодом композиторе человека-созидателя. В дни гражданской войны, он говорил Прокофьеву: «Я узнаю в вас то, что в то время, когда все занимаются разрушением, вы созидаете» [т.1, 2002, с. 697].

Обе стороны таланта Прокофьева сумел распознать Эренбург,