Читать книгу - "Журналист: Назад в СССР - товарищ Морозов"

— У тебя таких денег нет, чепушила… Нет и никогда не будет, ясно?

Эх, двинуть бы ему сейчас в эту его мерзкую улыбочку. И лучше всего — с ноги!

— А все-таки, что ему от меня надо, этому твоему боссу? Уж коли сегодня такая ночь… вопросов и ответов.

К моему удивлению качок не разозлился, а просто пожал плечами.

— Какая-то штука ему нужна. И ты?

— Что за штукенция?

— Он мне не говорит. Но, как я мыслю…

При этой его фразе я еле удержался, чтобы не прыснуть со смеху. Тоже мне мыслитель нашелся… Спиноза!

Качок подозрительно глянул на меня, будто снова прочитал мои мысли. В ответ я состроил самую равнодушную и безмятежную физиономию, на какую только был способен. Не хватало получить от него по морде еще и во сне!

— В общем, она ему не одна нужна. А вместе с тобой.

Ишь ты…

Тут было о чем призадуматься. В другое время я бы, пожалуй, так и сделал, но сейчас время этого качка в моем сне явно поджимало — он опять небрежно глянул на часы.

— Ты у этой штуки что-то типа ключика. А эта штука, значицца, типа заводных часов. С кукушкой.

Он усмехнулся.

— А, может, и бомба, с часовым механизмом.

Качок коротко заржал, как молодой жеребец, и вдруг, прямо на моих глазах мгновенно переместился из центра комнаты, где он только что стоял возле моей кровати, прямо в раскрытый дверной проем.

— Ну, бывай, — сказал он, уже стоя на пороге моего фанерного убежища. — Скоро встретимся, Якушев. Можешь себе храпеть и дальше. Тебе от меня все равно не уйти. Чепуши-и-ила…

Он вновь мерзко заржал, повернулся, шагнул в теплую летнюю ночь и растворился в темноте. А я остался сидеть, как громом пораженный.

Не знаю, сколько прошло времени, потому что я уже сбился со счета, сколько раз я задремывал, и сколько — просыпался. Наконец я почувствовал, что уже не могу точно сказать себе, видел ли я этого качка во сне, или же он заявлялся сюда наяву. Вот уж поистине, по ночам все чувства обманчивы, и разум в эту пору так и норовит сыграть с нами какую-нибудь злую шутку.

Иногда мне казалось, что под окнами кто-то ходит, шумно дыша и сопя при этом; иногда в комнатке раздался отчетливый звук, будто рядом со мной шевелит крыльями и чистит перья какая-то крупная птица. Эта ночь тянулась бесконечно, а ведь еще поют, что в июле она длится только шесть часов!

И с каждым часом во мне все сильнее зрела решимость все изменить раз и навсегда. Или хотя бы рискнуть, как говорится, здоровьем и попробовать испытать камень.

Дело кончилось тем, что я выбрался из этого домика, почувствовав, как он стремительно мне опостылел. Потянулся, размял косточки, затем подошел к обрыву и долго смотрел на реку, равнодушно несущую передо мной свои медленные воды в эту последнюю ночь июля. М-да, такого лета, дорогой товарищ Якушев, у тебя в жизни еще не бывало…

Нужно было уже решаться. Я нащупал в кармане джинсов коробочку с подарком Ольги Антоновны и попытался отмести последние сомнения.

Знаешь, сказал я себе, всю свою сознательную жизнь ты, дорого мой Саша, руководствуешься одной простой, но мудрой истиной: если что-то работает не так, как тебе хотелось, это еще не значит, что оно не работает. Быть может. оно просто работает как-то по-другому? Ведь что-то перенесло тебя в один не очень-то прекрасный день сюда, в восьмидесятый год. А если не этот камень, то что тогда, ты знаешь?

Ни черта ты не знаешь, дорогой мой Сашенька свет Николаевич.

Попробуй тогда, чем черт не шутит. Других вариантов ведь у тебя нет, так?

Других вариантов у меня не было. Поэтому я вынул из кармана заветную коробочку. Вернулся к дому и уселся на узкую трухлявую лавочку, одну из немногих, что уцелела перед дачными домиками в этом социалистическом лагере спорта и оздоровления.

От этой метафоры, насчет социалистического лагеря, я сам себе усмехнулся: неплохо сказано, есть еще у меня журналистский порох в пороховницах, и талант не пропьешь. Наверное, если бы я стоял на эшафоте и слушал, как глашатай зачитывает мне смертный приговор, я и там бы морщился от неправильно выстроенных фраз и лютого канцеляризма в формулировках моей вины. И это — всё тот же вечный огонь журналиста, который всегда горит в моей душе профессионала до мозга костей.

Подумав об этом, я поскорее сплюнул в траву. Не приведи господь, сбудется еще, пока этот чертов камень со мной. Ведь приперся же качок ко мне в сон отвечать на мой вопрос, верно?

Затем я открыл коробочку и осторожн взял камень в левую руку. Так Ольга Антоновна говорила, что надо именно в левую. Может, это как-то с сердцем связано? Хотя с другой стороны, старый лекарь-бурят, который однажды лечил мне зубную боль иглоукалыванием внутри ушей, утверждал, что в человеке лучше работают противоположные стороны. И больной зуб на правой стороне моей многострадальной челюсти он, помнится, вылечил, покалывая какие-то одному ему известные нервные точки именно в моем левом ухе.

Стоп!

Твои мысли начинают цепляться друг за друга, как ноги приговоренного к смерти за каждый камушек по дороге на эшафот.

Я снова ожесточенно сплюнул.

Да что это в самом деле? Вот ведь прицепился навязчивый образ! Немедленно выкини из головы все эти казни, приговоры и эшафоты, и делай, что должен делать.

Ладно, решительно сказал я себе, поудобнее устраиваясь на скамейке. В дом мне возвращаться почему-то совсем не хотелось, лучше уж все сделать тут, на свежем, как говорится, воздухе.

Я откинулся на спину, опершись о стенку домика, потянул на себя хвостик «скотча» и — хррррясь! — с треском вытянул из катушки добрый кусок клейкой ленты. Для чего-то оглянулся по сторонам, будто меня кто-то мог сейчас увидеть в этом заброшенном лагере, после чего принялся истово, пока еще не передумал, наматывать ленты «скотча» на собственный кулак с крепко зажатым в нем аномальным камнем. Теперь он уж точно не выскользнет из моей руки, как это было с Ольгой Антоновной. А коли что-то пойдет не так, и мне не суждено дожить до рассвета, пусть с этим камушком меня и похоронят.

Но лучше конечно пожить еще, сколько бы мне не было отпущено злодейкой-судьбой. Пожить и посмотреть, что же еще будет дальше.

Как там сказано у советского поэта-классика Маяковского? Отечество славлю,